«Она принимает нас, сидя в высоком кресле за своим маленьким письменным столом, который стоит под прямым углом у окна, единственного источника света в комнате, обставленной по-крестьянски просто, — пишет Бонгард. — Кровать из досок, еще одна кровать, застеленная шерстяными одеялами, у другой стены. В углу — несколько книжных полок, они даже не заполнены; на столике — старый радиоприемник и проигрыватель. Ни шкафа, ни ковра; зато две иконы».

На прощанье Ахматова захотела передать посетителю стихотворение и позвала из другой комнаты своего помощника, молодого человека в свитере с высоким воротом (это был поэт Анатолий Найман, с которым она переводила в то время Леопарди; Найман выполнял при ней обязанности литературного секретаря). «Ди Цайт» опубликовала подарок — монолог из драмы «Пролог, или Сон во сне», и по-русски, и в немецком переводе.

Все серьезные исследователи творчества Ахматовой сходятся в одном: «Пролог» — свидетельство того, что Ахматова готовилась заново написать свою созданную в ташкентской эвакуации, а потом сожженную драму. Об этой драме она упоминает ноябрьской ночью 1945 года Берлину; о ней же говорится в обращенном к нему прощальном стихотворении:

Фрагмент воскресающего из пепла «Пролога» Ахматова, уже грезившая о новой встрече, и отослала на Запад.

«Ахматова, — вспоминает Анатолий Найман, — говорила о нем всегда весело и уважительно <…>, считала его очень влиятельной на Западе фигурой <…>, и что это „он сейчас о нобелевке хлопочет“ для нее <…>. В разговоре она часто называла его иронически-почтительно „лорд“, реже „сэр“ <…>. „Сэр Исайя — лучший causeur Европы, — сказала она однажды. — Черчилль любит приглашать его к обеду“».

Легенда об Исайе Берлине и его теплых взаимоотношениях с Черчиллем обрастала новыми подробностями. Историк литературы Юлиан Оксман, принадлежавший к дружескому кругу Ахматовой, пишет в своем дневнике: «С 1946 года (с 1945-го. — Д. Д.) она знакома с Исайей Берлиным — он был у нее в Ленинграде чуть ли не до рассвета. Оказывается, Берлин — референт Черчилля в то время».

Ахматова, даже давая волю фантазии, старательно следила за тем, чтобы оградить свою тайну от всех, кого не считала близким себе. Например, Корней Чуковский, которого она, правда, уважала, но от которого держалась на определенной дистанции из-за его лояльности режиму, почти ничего не знал о ее отношениях с сэром Исайей Берлиным. Пожилой писатель ни о чем не догадывался даже в июне 1962 года, когда его избрали почетным доктором Оксфордского университета. Лишь весной 1965 года, когда Ахматова тоже собралась в Оксфорд, Чуковский что-то заподозрил.

«Звонила вчера Анна Ахматова, — читаем мы в его дневнике (запись от 27 мая 1965 года). — Я давал ей по телеф. довольно глупые советы насчет ее предстоящего коронования. И между прочим рассказывал ей, какой чудесный человек сэр Исайя Берлин, какой он добрый, сердечный и т. д. И вдруг Лида (Лидия Чуковская. — Д. Д.) мимоходом сказала мне, что А. А. знает Б-на лучше, чем я, так как у нее в 40-х был роман с ним в Л(енинград)е (или в Москве), что многие ее стихи („Таинственной невстречи…“) посвящены ему, что он-то и есть инициатор ее коронования. А он очень влиятелен и устроит ей помпезную встречу. Какой у нее, однако, дивный донжуанский список. Есть о чем вспоминать по ночам».

О регулярных контактах между оксфордским профессором и поэтессой не могло идти речи даже теперь, в относительно более свободные времена. На мой вопрос, пытался ли он, прямо или пускай через посредников, как-то связаться с Ахматовой, сэр Исайя дал мне (в 1995 году в Лондоне) лаконичный и очень решительный ответ: «Никогда».

Анатолий Найман, который, видимо, лучше кого бы то ни было знал Ахматову в последние годы ее жизни, вспоминал, что она получила от Берлина сборник эссе, «Еж и лиса», потом, вернувшись из Англии, отдала ему, Найману, солдатскую фляжку, которую подарил ей Берлин. Однако никаких следов переписки за период с 1956 по 1965 год нет.

Находились, однако, общие знакомые: например, Мартин Малия, американский славист, профессор Калифорнийского университета, который одно время работал в московских архивах. Его тема, творчество Александра Герцена, была областью исследования и Исайи Берлина; Герценом занималась и Лидия Чуковская. Малия и Чуковская долго и обстоятельно беседовали друг с другом; их беседы вскоре заинтересовали и Ахматову.

«Начала расспрашивать меня о Malia, — записывает в дневник (16 ноября 1962 года) Лидия Чуковская. — Я мельком пожаловалась, что он слишком поздно засиживается, и я от разговоров устаю, хотя мне и интересно разговаривать с ним. <…> „Ничего удивительного, что Malia засиживается, — сказала она, — Malia ведь приятель сэра Исайи, а тот просидел у меня однажды двенадцать часов подряд и заслужил Постановление…“»

Крайне интересно то, что американский профессор передал поэтессе слова своего учителя, Берлина: «Ахматова и Пастернак вернули мне родину». Берлин имел в виду свои встречи летом и осенью 1945 года: эти встречи пробудили в нем «русские» чувства. «Лестно, не правда ли?» — отозвалась на это Ахматова. Насколько пафосно — для англичанина — прозвучало это из уст Берлина, для которого слово «родина» уже было чем-то вроде молитвы, — настолько же прохладной была реплика Ахматовой. А ведь похвала эта должна была стать для нее бальзамом на сердце, утешением в несчастьях, которыми, по ее твердому убеждению, она обязана той ноябрьской ночи 1945 года.

Из «нобелевки», однако, к сожалению, так ничего и не вышло. Видимо, Шведскую королевскую академию напугал скандал с Пастернаком. Если посмотреть на географию последующих нобелевских решений, возникает впечатление, что высокая Академия старалась за версту обходить Россию. Итальянец Сальваторе Квазимодо получил премию в 1959 году, француз Сен-Жон Перс — в 1960-м, югослав Иво Андрич — в 1961-м, американец Джон Стейнбек — в 1962-м, грек Йоргос Сеферис — в 1963-м. Все они жили в странах, у которых не было даже общей границы с СССР. Решения, принятые в их пользу, не грозили осложнениями. Лишь Жан-Поль Сартр вызвал шум своим отказом от премии в 1964 году. Среди прочего он упрекал Нобелевский комитет в том, что тот непростительным образом обошел вниманием Михаила Шолохова.

И в следующем году Нобелевская премия была присуждена автору «Тихого Дона». Московские функционеры от культуры купались в лучах славы. А спустя полгода Шолохов на XXIII съезде КПСС потребовал едва ли не смертной казни для Андрея Синявского и Юлия Даниэля. В конце концов двух этих писателей за публикацию их произведений — без разрешения — за рубежом приговорили одного к семи, другого к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.

«Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, — заявил новоиспеченный нобелевский лауреат, — когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а „руководствуясь революционным правосознанием“ (аплодисменты), ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! (Аплодисменты). А тут, видите, еще рассуждают о „суровости“ приговора».

Едва ли есть смысл сравнивать единственный настоящий роман Шолохова с лирикой Анны Ахматовой. Но если бы премию получил не Шолохов, а, в последние годы своей жизни, Ахматова, то и уважаемый стокгольмский ареопаг, и советское правительство сэкономили бы себе немного нервов, испорченных досадной выходкой Шолохова.

Одним из последних всплесков хрущевской «оттепели» в сфере культуры стал в августе 1963 года ленинградский «круглый стол» Европейского литературного сообщества (COMES). По случаю этого мероприятия Ахматова встречалась с председателем COMES’a итальянцем Джанкарло Вигорелли, который сообщил ей почти невероятную новость: в следующем году город Катания намерен присудить поэтессе престижную литературную премию «Этна-Таормина». Видимо, тогда же зашла речь о приглашении приехать в Италию.