«Империя захватила все, что лежит к северу от храма Иннарет. Всякого, кто противится, ловят и казнят прямо на улицах, и кровь разливается по ним алой рекой», – сообщает одно.

«Таил-са скоро падет. Когда ты вернешься? Наши запасы скудеют, и в твое отсутствие остальные теряют надежду», – написано в следующем.

И третье, более позднее, судя по дате: «Твой замысел устроить новую засаду нашел немалую поддержку. Осуществим план, когда ты вернешься».

Свиток дрожит в моих руках, я часто, сбивчиво дышу.

– Такое не подделать. Все это – доказательство, что Афир отправился в Алькибу, доказательство, что Алькиба вообще существует. И каким-то образом брат нашел путь через Пески и встретил чужаков.

Амира дрожащими руками разворачивает последнее письмо. Едва дочитав, она сгибается пополам и плачет. Больше, чем любого чудовища, больше, чем самой смерти, я боюсь столкнуться лицом к лицу с ужасной правдой, ждущей меня в этом свитке. Но все так, как сказала сестра: истина – шип, а не роза, и я не могу вечно бояться того, что может ранить.

Взяв свиток, бегло просматриваю выведенные наклонным почерком строки.

– Пряность, – шепчу я.

Письмо выпадает из ослабевших пальцев, ложится на колени, но я все еще пялюсь туда, где оно только что было. Каждая секунда – мучение, я заперта в ловушке стен, которых не вижу, силясь протолкнуть в легкие глоток воздуха. Я не хочу перечитывать письмо, заставлять себя принять его суть. Иначе я обрушу на себя и без того расколотые небеса, уничтожу руины своего мира. Но что еще мне остается? Уйти и забыть произошедшее? Легче проглотить саму луну, чем изгнать воспоминание о том, что мы здесь обнаружили. И потому я вновь поднимаю письмо отнюдь не с мужеством, но со смирением. Перечитываю дюжину раз, пока чернила не расплываются, а крупные слезы не застилают глаза, и я больше не смогу разобрать ни слова, даже если захочу.

– Пряность… ты делился мисрой с чужаками, – произношу я, будто Афир способен услышать меня из загробной жизни. – Почему? Неужели тебе стало настолько худо, что ты позабыл все, чем дорожил?

Амира вскидывает голову.

– Худо? Ты что, не прочитала как следует? – Сестра забирает свиток, тычет во что-то нацарапанное в правом верхнем углу. – Смотри.

Прищуриваюсь:

– Что там?

– Дата! Едва ли неделя до его исчезновения. Разве ты не понимаешь, что это значит?

Пытаюсь разгадать, но разум отказывается слушаться: сердце колотится о ребра, пульс бьется в ноющих ушах боевым барабаном все громче и громче, настолько, что я утопаю в нем и почти не слышу ни Амиру, ни собственные мысли. Сестра меня встряхивает:

– Имани! Ты понимаешь…

– Он жив, – наконец обретаю я дар речи. – Значит, он не сгинул и не покончил с жизнью в Сахире. Значит, он жив… в Алькибе.

– Да! – вопит Амира, и ее безудержная радость эхом разносится по залу. Сестра порывисто меня обнимает, плача, но теперь это самые счастливые из слез. – Наш старший брат жив!

Восторг Амиры – волна, возносящая меня так высоко, слишком высоко, что становится опасно. Письмо не спасение, оно лишь мираж оазиса, манящий не к убежищу, но к гибели.

– Афир может быть жив, – громко произношу я.

Амира обхватывает мои щеки ладонями, совсем как баба; он делает это всякий раз, когда призывает меня быть храброй, дерзкой, неукротимой – воплощать все, что составляет величие нашего рода более тысячи лет. От жеста, столь знакомого, я лишь слабею.

– Наш брат – самый умный молодой человек в Сахире, – заявляет сестра. – Он жив где-то там и ждет нас.

Я пытаюсь помотать головой, но Амира сжимает мне щеки:

– Прекрати. Ты строишь надежды на домыслах и ничем больше.

– Нет, я всегда знала, что они жив. Между нами троими тянется невидимая нить прочнее стали. Она связывает нас, и я чувствую сердцем и душой, что Афир все еще здесь. Письмо – доказательство. – Амира вглядывается в мое лицо, изучает наверняка разлившееся багровым румянцем несогласие. Вздыхает, отпуская. – Ты не хочешь, чтобы он был жив.

– Не говори так, пожалуйста. Оглянись, Амира. – Я провожу рукой над разбросанными по ковру предметами. Каждый – загадочный фрагмент головоломки, и один не подходит к другому. – У Афира были чернила и бумаги, а вон там почтовая башенка. Он отправлял кому-то письма. Так почему же ни разу не черкнул ничего нам?

Духи милостивые, простите меня за то, что огонек померк в глазах моей сестры.

– Этому есть объяснение, – натянуто произносит она.

– Да. Он давно погиб.

– Ты этого не знаешь! – На шее Амиры вздувается жилка. – Еще мгновение назад ты даже не знала, что за Песками есть города!

Я поднимаю руки:

– Если мы предположим, что карта настоящая, значит, Афир был явно не в себе, когда покидал Сахир. А больной не может о себе надлежащим образом позаботиться. Мы знаем, что он отправился в эту Алькибу, но не знаем, добрался ли. А если да – пережил ли ужасную бойню, о которой говорится в письмах.

– А еще мы не знаем, погиб ли он.

Я поднимаю свиток с письмом.

– Амира, он делил мисру с чужаками. Мы несем священный долг пред Великим духом защищать от них волшебство. А брат бросил свою семью и народ, чтобы помогать чужакам! Разве это хоть сколько-то похоже на Афира, которого мы знали?

Сестра потирает раскрасневшийся нос.

– Похоже на того, кому нужна наша помощь, даже если он сам этого не осознает. Того, кому нужно, чтобы мы верили, что он живой, и вернули его домой, к семье, где он будет в безопасности. – Амира придвигается ближе. – Ты ценишь разум, логику, то, что можешь увидеть собственными глазами… но хотя бы в этот единственный раз уцепись за надежду. Без нее мы ничего не сможем.

– Надежда, – шепчу я. Как может в человеке вместиться столько несчастья? В груди пылает пожар, и мне больно даже разговаривать. – Я всего лишь пытаюсь подготовить тебя к вполне реальной возможности, что его уже нет. Не хочу видеть, как ты второй раз по нему скорбишь.

Ее взгляд становится жестче, тепло в кофейных глазах застывает, скованное коркой льда.

– За меня не тревожься. Ты единственная, кто страшится о нем скорбеть.

– Нет, я… я не… – тут же заикаюсь я.

– Ты серьезно думала, если вернулась на службу сразу после его исчезновения, что примирилась с его смертью? Ты лишь бегала от сердечной боли.

Пламя вспыхивает, вытравливая воздух из моих легких.

– Неправда, – выдавливаю я.

Но если так, почему я не могу сдержать слез?

– Ты ведешь себя так, будто уверена, что Афир мертв, но в глубине души веришь, что он жив. Доказательств обратного нет и не было.

Сердце замирает.

– Довольно, Амира. Я не хочу это обсуждать.

Она обхватывает мои дрожащие руки своими ладонями, теплыми, решительными. И это расстраивает меня больше, чем должно: младшая сестренка уверена там, где я колеблюсь.

– Ты боишься, что если возьмешься его искать, то будешь вынуждена узнать его судьбу. А если он мертв, ты не знаешь, как справишься с болью, потому что так этого и не сделала по-настоящему. Ты вернулась к Щитам, притворилась, что ничего не случилось и не изменилось. Ты думала… ох, Имани! – Голос Амиры срывается, ранит мое сердце. – Ты думала, что, если не будет о нем горевать, значит, никогда его по-настоящему и не утратишь. Но разве ты не видишь? Если не скорбеть, можно его никогда и не отыскать.

Ее слова искажаются. На меня наваливается плотная темнота, словно холодный и давящий саван, вуаль смерти. Окутывает меня полностью, и я не успеваю опомниться, как оказываюсь дома, на залитом солнцем заднем дворе, и мне на три года меньше, и на сердце так легко, что оно парит. Я с мечом в руках отрабатываю стойки для экзамена, чтобы вступить в ряды Щитов; Амира, совсем юная, выщипывает бровки перед маленьким зеркальцем. Вскоре ей это надоедает, и она принимается плести венки из лаванды, растущей в саду.