Тогда у нее останется всего одна блузка на выход, которая сносится вдвое быстрее.

– Я буду реже выходить из дома!

А на все то время, пока будет вышивать, она что, голая останется? Будет сидеть голая в своей комнате, с иглой в руке?

– В рубашке!

Еще куда ни шло – черные и белые цветы и птицы, коими она в последнее время заменяла штопку. Эти выдумки можно было разглядеть, только очень внимательно присмотревшись, так что отец пока не заметил сказочного бестиария, поселившегося на его штанах. Но что за прихоть эта ее жажда красок! Прекрасно без них обходились!

– Только не я!

Мать заплакала.

– Дай мне старый мешок! – Фраскита не унималась.

Мать нашла для нее истрепанный мешок. Он совсем расползался, юная швея сумела выкроить из него только полоску шириной в несколько сантиметров.

В углу комнаты висела на ниточке паучиха, ткала свою паутину.

– Я скоро выучусь прясть и ткать.

А пока упрямица разглядывала лежавший у нее на коленях лоскут мешковины и обдумывала, что можно с ним сделать.

Она долго на него смотрела.

Как раз тогда в эти края и приехала племянница сеньора Эредиа. С тех пор, как умерла его жена, здесь не видели нарядных женщин.

В следующее воскресенье она пришла к мессе.

Народу собралось больше, чем обычно, особенно мужчин.

Весна в том году была ранняя, она так и ворвалась в церковь.

Жаждущая красок Фраскита подстерегала платье племянницы.

И вот тусклые серые ткани расступились, пропуская белоснежный шелк. Белый цвет сразил швею. Платье углубилось в тень нефа.

К белому моя мать вернется позже.

Платье легло широкими складками на дерево первой скамьи.

Чтобы понять белое, надо овладеть красками, всеми красками.

Внезапно что-то затрепетало в обтянутых тонким кружевом пальцах, и тут же развернулось алое крыло. Крыло быстро билось и казалось огромным в крохотной руке. Эта вещь, беспрестанно встряхиваясь, раскрываясь и опадая, как горло индюка, заворожила Фраскиту. Она так увлеклась, стараясь рассмотреть вышивку на красной ткани, что не слышала ни слова из проповеди.

Веер! Она сделает веер!

В тот же день она достала свой лоскут мешковины и принялась за работу. Из осторожности она, придумывая новые стежки и осваивая цвет, сначала использовала обрезок ткани. И, пока нитка порхала в воздухе, на острие иголки напоролась неизвестно откуда взявшаяся бабочка.

Случается, мы прерываем прогулку и даже забываем, куда шли, остановившись у обочины дороги и засмотревшись на какую-нибудь мелочь, полностью уйдя в созерцание. Частица пейзажа. Пятнышко на странице. Взгляд цепляется за пустяк, который внезапно рассеивает нас, разрушает, а затем понемногу восстанавливает. И тогда мы продолжаем прогулку, а время течет дальше. Но что-то произошло. Бабочка задела нас, мы дрогнули, а она улетела и, может быть, унесла с собой крохотную частицу нас, наш долгий взгляд, упавший на ее развернутые крылья. И мы, одновременно отяжелевшие и ставшие более легкими, идем дальше своим путем.

Солнечный луч пронизал природные витражи ее крыльев, согревая оранжевые тона, насыщая индиго. Фраскита долго изучала на просвет узор в виде глазков. Она осторожно распяла насекомое на крышке своей рабочей шкатулки, стараясь не повредить тонкий слой красок на крыльях.

Когда она была ребенком, мать объяснила ей волшебство полета:

– Если ты поймаешь бабочку за крылья, пыльца, что позволяет ей летать, останется у тебя на пальцах, а она больше взлететь не сможет.

Может быть, когда-нибудь она наберет достаточно пыльцы, для того чтобы покрыть ею собственные крылья, те, которые она соткет для себя, и взлетит с этих гор. Но сколько бабочек ей придется убить и приколоть к рабочей шкатулке?

Веер – это уже крылышко. Та же игла, что прервала движение насекомого, оборвала его полет, теперь старалась воспроизвести то, что она сразила. Девочка выбрала оттенки ниток и несколько недель трудилась, в точности повторяя узоры на крыльях своей бабочки.

Закончив крыло, она прикрепила его к палочкам из светлого дерева. Потом взмахнула веером, и в потоке воздуха и красок то, что было всего лишь фантазией, мелькнувшей мыслью, снова завладело ею. Взлететь.

И тогда она решила сделать второе крыло, в точности такое же, как первое, создав таким образом целую бабочку – бабочку из ткани. Второй веер она вышила быстрее. Развернув оба крыла, сшила их вместе, открыла окно в своей комнате и стала ждать. Она ждала, что огромная бабочка из ткани, лежавшая на полу ее комнаты, взмахнет разноцветными крыльями и улетит. Для этого она присыпала свое творение летательным порошком. Бабочка, послужившая ей моделью, ее стараниями обратилась в прах, и останки должны были оживить копию.

Несколько дней подряд окно, выходившее на каменистое поле, оставалось открытым. Фраскита простодушно надеялась. Ее создание отправится туда, куда сама она не может!

Мать ни разу не заговорила с Фраскитой о той великолепной вещи, которую фантазия ее дочери распростерла на полу. Франсиска заявила, что цвет – позор, который нельзя выставлять напоказ, и не могла взять свои слова обратно. Однако вышивка была так прекрасна, что она не вытерпела и, когда Фраскиты не было дома, показала ее нескольким соседкам. Они восхищались, но молча. Особенно одна старая дева, согнутая и корявая, седая старая дева с кожей морщинистой, будто кора старого ствола. Она снова и снова просила показать ей вышивку. Мать не могла отказать ей в этой милости, и соседка, стоило Фраските выйти за порог, спешила в дом Караско.

Однажды, когда швея вернулась от воскресной мессы, комната оказалась пустой.

Первое творение Фраскиты летело над горами.

Наблюдая за кружевницей – так она прозвала паучиху, которая поселилась в ее комнате, – Фраскита задумалась, сможет ли сама когда-нибудь вырабатывать собственную ткань.

Вся красота – в этих ограниченных нитями пустых промежутках! Пронизывать и скрывать. Протыкать мир. Какая роскошь – видеть насквозь! Прозрачность… Тонкая ткань обрамляет кусочек мира и выявляет его красоту, окутывая дымкой… Показать красоту живого существа, прикрыв его кружевом…

Она почувствовала, сколько всего ей еще надо будет понять и чем овладеть: цвет, белое, ткани, прозрачность. Время шло…

Приближалась Страстная неделя. Вскоре народу явят Мужа Скорбей, вскоре на деревенских улочках снова увидят голубую Мадонну Страстей Христовых, вскоре она, поднявшись на свой цветочный пьедестал, поплывет над маленькой толпой жителей Сантавелы. Ее изумительное бледно-голубое платье заставит плакать деревенских, провожающих ее на долгом пути к месту крестных мук Сына, плакать от любви и нежности.

Каждый год одна и та же группа из шести женщин, никого и близко не подпуская, обихаживала голубую Мадонну. Эти женщины пользовались в деревне большим влиянием, им нравилось окружать свою работу плотной завесой тайны. Когда одна из них умирала, оставшиеся выбирали замену, и без споров при этом не обходилось.

Мадонна показывалась лишь два раза в год – на Успение и на Страстной неделе. На все остальное время огромная статуя святой бесследно исчезала. За пять дней до вербного воскресенья священник должен был отдать ключи от церкви шести женщинам, которые завладевали ею на все время праздников. Начинались приготовления, и никому уже не позволялось входить в примыкающую к нефу комнату. Хозяйками маленькой прохладной церкви становились шесть женщин, прислуживающих Мадонне. Марию принаряжали к празднику. Деревенские выстаивали мессу и в определенные часы приходили молиться, но никто не смел войти без предупреждения, чтобы не застать Мадонну нагой.

К Страстной неделе усердно готовились не только эти шесть женщин, но и носильщики Мадонны, costaleros, – десять самых сильных мужчин Сантавелы снова начали репетировать вместе с кающимися грешниками из своего братства. Каждую ночь в час, когда деревня засыпала, они собирались в сапожной мастерской, а потом шли по улицам, стараясь плавно поднимать и нести paso, постамент для Мадонны. Накрытые плотным покрывалом costaleros вслепую шли мелкими шажками, разворачивая paso в узких переулках и держа прямо на лестницах с неровными ступенями, повинуясь стуку колотушки и голосам тех, кто видел препятствия, каждую весну и каждое лето заново вспоминая рокот барабанов, размеряющий их долгий путь.