– Откуда взялась нитка, которая так ярко блестит?

– Из моей шкатулки для рукоделия, той, что искала моя мама, помните?

– Помню ли я об этом? Да я до сих пор как выйду пройтись и помолиться, так непременно подверну ногу, угодив в одну из этих проклятых ям. Ну так вот, малышка, мы ничего им не скажем, пусть думают что хотят, но пообещай мне держать язык за зубами и никогда не хвастаться своим умением работать иглой!

Фраскита, улыбнувшись, пообещала, и падре удалился, уверенный, что маленькая швея никому не расскажет о том, что сделала.

Вообще-то в этой истории и впрямь было нечто чудесное, и деревенские жители не так уж и ошиблись, поверив в чудо. Доброму священнику захотелось в последний раз взглянуть на сердечко Мадонны, но женщины захлопнули дверь у него перед носом.

Каким блаженством было на мгновение слепо поверить в чудеса!

Но это ослепление не могло продержаться долго под натиском его разума. Вера священника была другого свойства. Порой она его покидала, и он должен был молиться, чтобы вновь ее обрести. Божьи знаки не так просты, их не так легко разгадать! Это всего лишь ребяческая выходка, прихоть талантливой девочки с необыкновенно чуткой душой. Может быть, отдать ей в починку свой старый потрепанный орарь? Наверное, Фраскита сумеет вернуть ему утраченный блеск, совершит еще одно маленькое чудо.

В конце концов падре решил в следующий раз, как пойдет в город, принести ей несколько червячков, вырабатывающих блестящую нить, которую называли шелком.

Он на всю жизнь запомнил это вышитое сердце, воспоминание о нем являлось в тоскливые минуты. Когда душу терзало сомнение, перед глазами представали прозрачное тело Мадонны, пронизанное цветными нитями, и подаренное ей сердце, и священника успокаивала несомненная красота этой картины.

Вскоре моя мать стала считаться девушкой на выданье.

Когда ей рассказали про сына колесника, ей было, наверное, лет шестнадцать.

После смерти отца парень унаследовал мастерскую. Хороший работник и заботливый сын, редко выходит из дома. Из хорошего сына часто и муж получается хороший!

Ей назвали его имя – Хосе Караско.

Ей тайком указали на него в церкви: красивое круглое лицо, опаленное огнем кузнечного горна.

И пошли поговорить с его матерью, обреченной до собственной смерти носить траур по мужу.

Дом семьи Караско был большим и сумрачным, после смерти хозяина двери и окна в нем затворили. Скоро десять лет, как внутрь не впускали ветер.

Мать и дочь проложили себе путь в застоявшемся, сгустившемся от давнего горя воздухе, уселись в полумраке за кухонный стол, и понемногу обеим удалось позабыть о запертом в доме десятилетнем зловонии воспоминаний и пригоревшего сала.

Хосе к ним не вышел, но они поговорили… вернее, говорила мать Фраскиты, вдова Караско все больше помалкивала, довольствуясь отдельными звуками, а девушка смирно держалась в сторонке – собственная свадьба ее не занимала.

Но когда гостьи вышли из дома и по глазам резанул дневной свет, Фраскита услышала, как грохочет молот.

Его удары неслись из мастерской, примыкавшей к дому Караско. Воображение Фраскиты дорисовало к молоту руку, а к руке – мужчину, и что-то произошло.

С этой минуты тело торопило ее под венец.

Переговоры затягивались: конечно, у красавицы за душой ни гроша, но она – единственная дочь, и после смерти родителей то немногое, что у них было, достанется ей. А пока что приданое, по мнению старухи Караско, было очень уж скудным.

В церкви Фраскита, хотя Хосе сидел далеко позади нее, чувствовала его дыхание у себя на затылке. До помолвки их взгляды раз десять встречались – всегда в ту минуту, когда она, с полным ртом размякшего тела Христова, возвращалась на свое место и вновь опускалась на колени.

Однажды мать заметила, как они переглядываются, и в то воскресенье дочь, едва войдя в дом, получила оплеуху.

– Твои глаза не должны видеть никого, кроме падре! – кричала Франсиска.

– Почему? – спросила будущая невеста.

– Потому что он носит юбки, – ответила мать и заплакала. – Стоит только кому-нибудь увидеть, что ты вытворяешь, тебя назовут пропащей, станут болтать, будто ты отдаешься за деньги, раздвигаешь ноги, если заплатят, и никто не захочет взять тебя в жены. Вспомни большую Лусию, которую заваливают под каждым кустом, не спрашивая, хочет она того или нет, и все потому, что во время мессы она повернулась к своему нареченному. И ты думаешь, этот красавчик ее простил? Он при случае с ней переспит, а женился-то на другой.

Фраските хотелось, чтобы мать побольше рассказала ей про красотку Лусию, чью жизнь сломала деревня, и про то, что она делает в кустах с мужчинами, и про первую брачную ночь, но она знала, что мать ни на один вопрос не ответит.

Поскольку замужние женщины на холмы уже не ходили и некому было отделить правду от вымысла в небылицах пастушек, а с пропащими девушками никто больше не разговаривал, мужской член в представлении молоденьких девушек принимал самые разные виды.

Об этом говорили много, и Фраскита часто слушала разговоры, сидя в уголке на пятках.

“У меня между ног есть какая-то неизвестная штука, которую я смогу найти только с помощью мужа, – в конце концов заключила она. – Как бы там ни было, достаточно присмотреться к животным”.

Когда дул южный ветер, удары молота врывались в ее комнату, били по ней. И тогда ей представлялось обещанное большое мужское тело. Она чувствовала, как его раскаленные руки скручивают сырое дерево, гнут, заставляют подчиниться, превращают в кольцо, в безупречное колесо, которое не сломать никакому камню. Сначала она металась, оказавшись во власти этих твердых ладоней, затем покорялась им, и ее влажная плоть раскрывалась.

Ей надо было чем-то себя занять, чтобы не исчезнуть, чтобы желание не поглотило ее полностью. Тогда-то ей и дали старое подвенечное платье, которое надевали в день своей свадьбы ее тетки по отцу.

Однажды безветренным утром – в такие утра, даже напрягая слух и затаив дыхание, Фраските не удавалось услышать, как Хосе работает в кузнице, – ее, затерявшуюся в тишине патио и пытавшуюся воссоздать внутри себя биение, которое она уже не отличала от ударов собственного сердца, навестила кузина.

Через руку у нее было перекинуто сложенное платье.

Фраскита наденет его последней.

В это куцее платье все женщины ее семьи втискивали свое тело, перед тем как оно переставало им принадлежать.

Конечно, платье так давно служило символом непорочности, что вылиняло и ткань износилась… Но ничего другого Фраските предложить не могли. Теперь это ее платье. Торопиться некуда, день свадьбы еще не назначен. Хосе готов на ней жениться, старуха Караско продолжает упираться, но только для того, чтобы чуть подольше удержать его под башмаком и вытянуть все, что можно, у родителей девушки. Она и так выдоила их досуха, придется ей уже решиться. Фраскита покинет семью в этом платье.

Все это высказав, кузина – с тем налетом торжественности, что делает вещи значительными, – развернула блеклое платьице и приложила его к долгому телу девушки. Слишком короткая юбка с годами замялась жесткими складками. Гостье вдруг захотелось поскорее отделаться от линялой тряпки, и она со вздохом сунула ее Фраските: “Вот, управляйся как знаешь, я уверена, ты будешь выглядеть великолепно!”

Будущая новобрачная, от души поблагодарив кузину, немедленно утащила это тряпье к себе в комнату, и через стенку было слышно, как она радостно вопит.

– Она заранее так радуется замужеству? – удивилась гостья. – А ведь Караско – люди неласковые. Он, спору нет, парень работящий, но я сроду не видела, чтобы он улыбался. А от этой старой карги, его матушки, меня в дрожь бросает! Вечно она хочет всем распоряжаться, я не уверена, что ваша бедная малютка сумеет занять свое место в этой семейке, – во всяком случае, не раньше, чем помрет старуха. А эта ведьма, похоже, не собирается расставаться с жизнью!