На другом конце Сантавелы у плотника по имени Луис собирались два десятка мужчин разного возраста из братства Мужа Скорбей. Это братство веками служило деревянному распятию. Весь год оно возвышалось позади алтаря, а на Страстной неделе и его тоже выносили наружу. Требовались немалая смелость и большой опыт, чтобы удерживать крест, когда он покачивался над головами в тесных улочках, поминутно грозя обрушиться на носильщиков и на тех, кто с криками толпился вокруг. Готовясь к празднику, и эти мужчины, обычно слывшие любителями драть глотку, тоже несколько ночей перед шествиями шагали в повседневной одежде по улочкам с огромным, грубо сколоченным пустым крестом того же веса и размера, как тот, который они понесут всем напоказ на Страстной неделе.

Два братства с незапамятных времен неведомо почему враждовали и соперничали. Люди из братства Пресвятой Девы презирали носильщиков Христова креста, те отвечали им взаимностью. Весь год между двумя кланами то и дело вспыхивали ссоры, а в дни подготовки к Пасхе – особенно, тогда любой пустяк становился поводом для раздоров.

Чтобы стычек было поменьше, деревня обязала предводителей обеих групп каждое утро встречаться и договариваться о маршрутах вечерних репетиционных шествий. Теперь можно было спать спокойно: эти мужчины уже не рисковали передраться, столкнувшись на каком-нибудь перекрестке. И по ночам тишину улочек Сантавелы нарушали лишь медленные шаги и шумное дыхание носильщиков. Так было каждую ночь – или почти каждую…

В деревне поклонялись Христу и его страданиям, но каждому ближе была голубая Мадонна. То, что она появлялась так ненадолго, придавало ей в глазах верующих особую ценность. Пресвятая Дева, кроткая и страдающая, плакала стеклянными слезами среди цветов под своим расшитым балдахином, и оттого, что постамент чуть покачивался, казалось, будто она сама идет мелкими шажками над головами женщин, и те нашептывали ей нежные слова, слова любви, а мужчины, которых обычно не увидеть было на воскресной мессе, внезапно проникались редким благочестием и восхваляли ее красоту. Сантавелу трогали ее материнская скорбь, ее девичье лицо и вся эта окутывающая ее голубизна.

Больше всего на свете Фраските хотелось когда-нибудь присоединиться к шести прислужницам голубой Мадонны, но она не знала, как подступиться к этим замкнувшимся в набожном безмолвии женщинам. На рассвете и в сумерках они молча шли вереницей, сияющие, облаченные в белое до первого дня шествий, овеянные святостью и словно отделенные, отрезанные от прозаического мира своей близостью к небесному телу Мадонны. Все время приготовлений и праздников эти несколько женщин спали вместе в древнем пещерном жилье, расположенном чуть поодаль от деревни. Крестьянки поочередно приносили им еду.

Должно быть, Фраскита пыталась повлиять на судьбу, устроив так, чтобы ее вместе с рабочей шкатулкой заперли на ночь в маленькой пустой церкви.

Вот тогда она и увидела наготу Пресвятой Девы и долго плакала.

Чего же, собственно, она ждала? Она ожидала увидеть что-то нежное, трогательное, нечто среднее между телом девственницы и телом матери. Швея знала лишь собственную наготу – свою тонкую кожу, какая бывает лишь у совсем юных девушек, свои едва наметившиеся груди, которые она каждый вечер массировала кончиками пальцев, чтобы быстрее росли, густые темные волосы, постепенно захватывающие подмышки и лобок.

Нагота Пресвятой Девы не могла не ослеплять.

Родителей Фраскиты позвали к соседям на посиделки, и девочка, воспользовавшись этим, улизнула из дома. Она проскользнула в церковь до того, как шесть служительниц Мадонны оттуда вышли, спряталась за алтарем и, охваченная волнением, ждала. К тому времени, как она осмелилась выбраться из своего укрытия, церковь давно опустела. Взяв оставленную женщинами догорающую свечу, девочка вошла в комнату, где те трудились уже два дня, зажгла от этой свечи несколько других, и вскоре стало достаточно светло для того, чтобы она смогла Ее созерцать.

За окном была непроглядная темень. Фраскита, опустив глаза, со страхом и нетерпением приблизилась к пьедесталу Мадонны, опустилась на колени и, не переставая молиться, медленно подняла голову к Ней.

И тут послышался мерный шаг носильщиков paso. Они спускались из верхней части деревни и собирались свернуть в улочку, огибавшую церковь справа.

Фраскита сбилась, опустила голову, ничего не успев увидеть, и снова сосредоточилась на молитве, чтобы ее поступок был как можно более чистым и прекрасным. Ничто не должно было испортить этот чудесный момент близости, она подготовилась, она тщательно отрепетировала движения у себя в комнате и каждый раз во время репетиции испытывала обморочный восторг, поднимая глаза на воображаемую Деву.

Но тут с левого бока церкви послышалось тяжелое дыхание – дыхание носильщиков Мужа Скорбей. Обе процессии должны были вот-вот сойтись на узкой тропинке, которая вилась до кладбища. Фраскита ждала их встречи. Все стихло, и в наступившей тишине кто-то проворчал:

– Христос отстает от расписания, он должен был раньше пройти позади церкви.

Луис тотчас откликнулся ему в тон:

– Ничего подобного, ты просил нас замедлить шаги на выходе с площади с источником, чтобы вы могли спокойно спуститься по ступенькам Сантисимы. Это вы пришли слишком рано. Вы, наверное, наспех преклоняли колени, раз уже оказались здесь.

– Ну давай, продолжай задирать нас, только, пожалуйста, держись подальше, потому что от тебя винищем несет! Вы небось снова напились, перед тем как тронуться в путь. Каждый год из-за вас репетиции разлаживаются. А теперь, когда мы сошлись лицом к лицу, Сын должен уступить дорогу Матери!

– Вот как? С чего бы это? Потому что так угодно господину башмачнику? Всем известно, что Сын прибывает на кладбище раньше Матери. Верно, парни?

– Так и двигались бы побыстрее! А теперь слишком поздно, они сошлись лицом к лицу, и Мадонна должна пройти!

Тон понемногу повышался, раздался еще один голос:

– И где же она, ваша Мадонна? Разуй глаза! Носилки у вас пустые, а раз Мадонны там нет, то пропустите крест! Ну-ка, уйдите уже с дороги! Нам есть чем заняться, а люди скоро из окон начнут выглядывать из-за вашей дурости.

– Мы чисты, Мадонна в наших сердцах.

– Ага, а крест у нас на плечах, так что дайте пройти!

– Если не отойдете, мы сами прорвемся!

Внезапно и крест, и paso полетели на землю, и Фраскита услышала, как мужчины дерутся.

Эта сцена повторялась каждый год, несмотря на все меры предосторожности, и братства так жестоко бились между собой накануне Страстной недели, что злые языки этим и объясняли, отчего ни один из кающихся грешников во время праздников не показывал лица и из-под ниспадавшей с paso ткани видны были лишь эспадрильи costaleros. И в самом деле, по традиции служители Мадонны, несущие свечи и книгу правил, скрывались под высокими остроконечными красными колпаками с отверстиями для глаз, а служители Христа носили черные капюшоны с длинными концами, опускавшимися за спиной на широкую белую тунику. С открытыми лицами выступали только сопровождавшие шествия музыканты с барабанами и духовыми инструментами и шесть прислужниц Мадонны, теперь одетые в черное, с высокими гребнями в волосах.

Фраскита, наморщив лоб, изо всех сил пыталась сосредоточиться, чтобы не слышать шума.

Драчуны наконец выдохлись и, еле волоча ноги, двинулись дальше каждый своим путем. Последние проклятия растворились в ночи, и снова воцарилось спокойствие.

И тогда, возобновив молитву, девочка подняла взгляд.

Тела не было! У Мадонны не было тела!

Пресвятая Дева лишена была плоти, только прекрасное белое лицо, а ниже под голубым платьем скрывалась пустая оболочка.

Плечи, торс, нижняя часть тела были всего-навсего грубым, убогим каркасом из деревяшек и железок.

Фраскита долго стояла перед неподвижным скелетом этой нелепой Мадонны, перед этим насаженным на штырь лицом, перед железным каркасом и белыми руками, соединенными с телом стальной проволокой.