– Цимбал.
– Идиотская фамилия. Так как она себя вела?
– На удивление хорошо. Но Розен пустил в нее ядовитую стрелу. Лжесвидетельство, и все в таком духе. Это действует медленно, но смотришь, отравлен весь организм. Мы должны что-то предпринять.
– Отослать и эту Цимбал? Может, подальше, в Америку?
– Хотите, чтобы Боб вас задушил?
– Но ведь не может быть, чтобы парень действительно любил эту девушку. Такого ведь у Боба просто не бывает! Он вообще не способен на любовь. Он умеет только пользоваться, а остаток выбрасывает, как пустой бумажный стаканчик.
– Случай с Марион – неизвестная нам ранее, непостижимая ситуация, с которой нам придется мириться. Даже больше, мы должны ее использовать – и здесь я вижу большой шанс. Боб и Марион должны обручиться.
– Доктор, от грязного эссенского воздуха у вас в мозгу выпал осадок.
– Это не все! Через короткий промежуток времени – еще до начала процесса – они должны пожениться!
– Я эту чепуху больше не желаю слушать.
– Как законная супруга, Марион Цимбал может отказаться от дачи показаний. Или же она может говорить о своем муже в таких восторженных тонах, что весь суд будет рыдать от умиления. Все зависит от состава суда, я ведь знаю всех судей. Если будет председательствовать доктор Цельтер, Марион лучше молчать; если доктор Муссман – мы заставим ее пропеть такую любовную историю, на фоне которой побледнеет все предыдущее. Вы ведь знаете, как это происходит, господин Хаферкамп. Суд вершат не только свод законов и право, но и эмоции, настроения, движения души, симпатии и антипатии. И судьи – всего лишь люди, и если видеть в них людей, а не только живые параграфы…
– Барменша в нашей семье! – Хаферкамп выпил еще одну рюмку. Его голос раскатисто громыхал: – Баррайс женится через стойку бара.
– А вам было бы приятнее видеть Баррайса, осужденного пожизненно?
– Доктор! – Хаферкамп ударил кулаком по столу. В далеком Эссене Дорлах отчетливо услышал это и насмешливо улыбнулся. «Вечно этот театр, – подумал он. – При этом все они не более чем второразрядные актеры». – Вы хотите выставить Боба как преступника?
– Да, – ответил доктор Дорлах четко и ясно. – Я убежден, что Боб столкнул свою няню на автобан… И вы тоже убеждены в этом, я знаю.
Зарычав, Хаферкамп бросил трубку.
Нужно видеть, как коллектив в несколько тысяч человек, мужчин и женщин, внезапно лишается памяти или начинает описывать человека, которого все терпеть не могли, как истинного ангела.
Тео Хаферкамп предварил эту перемену во взглядах очередным конвертом с жалованьем. Он напечатал на нем такое изречение: «Словесный поток только тогда полезен, когда он вращает турбины истины».
Красиво сказано. Хаферкамп был знаменит своими афоризмами – этот был самым красивым и самым лживым.
Наиболее смышленые из служащих быстро смекнули, что хотел напеть им дядя Теодор. Но работникам умственного труда была нужна поддержка: для этого существовал Совет представителей рабочих и служащих.
Хаферкамп созвал экстренное совещание. Он выставил на стол бочонок пива, три бутылки пшеничной водки и целую гору прекрасных бутербродов с вестфальской ветчиной, зная по опыту, что с помощью пива, водки и ветчины у жителей Вреденхаузена можно было достичь всего.
– В программе три пункта, – объявил Хаферкамп, после того как водка, пиво и бутерброды настроили всех на благодушный лад. – Первое: внеочередная премия для всех работников, благодаря прилежанию которых возрос объем наших заказов.
Всеобщее удивление: добровольная премия? Неужели Хаферкамп стал социалистом?
«Это будет стоить мне двести тысяч марок, – подумал Хаферкамп и выпил свое пиво. – Чертовски дорого обходится белоснежная манишка Баррайсов».
– Второе: с первого января при расчете за отпуск субботы больше не будут засчитываться как рабочие дни.
– Это грандиозно! – вырвалось у Ганса Притколяйта, представителя токарей и сверловщиков. – Мы десять лет за это боремся.
– Десять лет тому назад это нанесло бы непоправимый удар фирме. А теперь это стало возможным. Я всегда стремился к тому, чтобы все работники фабрик принимали участие в разделе общественного продукта.
Он окинул взглядом ошарашенные лица членов Совета, в глазах которых стоял немой вопрос: «Старик болен? Неужели он стареет так стремительно?» Человек, полновластно царивший, словно патриарх, правда не в ущерб своим рабочим – надо отдать ему должное, но в интересах прогресса всегда бывший упрямым и непреклонным – вдруг перешел на их сторону? По такому случаю впору включать фабричные сирены.
– Третье, – сказал Хаферкамп с явными признаками усталости, – мы должны поговорить о том, имеет ли право сотрудник криминальной полиции нарушать покой на предприятии. Ведь у нас царит покой, не так ли? Мы коллектив единомышленников. Лишь благодаря нашей тесной сплоченности выросли баррайсовские заводы, почти у каждого из вас появился автомобиль, маленький дом или красивая, современная квартира. Разве это ничего не стоит? Страдает ли кто-нибудь из вас от нужды? Вот видите – и тут вот приходит такой вот полицейский и вгоняет клинья в наш коллектив. Об этом мы должны поговорить.
Говорили об этом два часа. Бочонок с пивом опустел, бутылки лежали на столе, тарелки с бутербродами были подчищены. Потом представители рабочих и служащих разошлись по своим отделам и цехам, от станка к станку, вдоль сборочных конвейеров, к автоматам, на упаковочные линии, в службы контроля, в обмоточную и к электронным испытательным стендам. В правлении в этом уже не было необходимости – здесь Хаферкамп поговорил со своими обоими доверенными, и как рупор они понесли его идеи дальше.
Внеочередная премия в пятьдесят марок для каждого. Суббота больше не засчитывается как рабочий день. В перспективе – повышение суммы денежного подарка по случаю Рождества.
Комиссар Розен почувствовал это уже на следующее утро.
В памяти жителей Вреденхаузена образовались огромные провалы, или же они пели дифирамбы славному Бобу Баррайсу.
Через день жители Вреденхаузена вообще утратили способность что-либо вспомнить. С медицинской точки зрения на фабрике работали какие-то безмозглые существа.
Комиссар Розен сдался.
– Прекратим это, Дуб, – сказал он старшему вахмистру Дуброшанскому. – Никто не оплатит мне стоптанные каблуки. Попробуем другой путь. Может, что-нибудь даст новая беседа со старым Адамсом…
Утром того же дня перед домом старого Адамса остановились санитарная машина и серый «фольксваген», из них вышли пятеро мужчин, двое из которых были в белых халатах. Эти двое несли свернутый холщовый рулон, из которого торчали кожаные ремешки.
Эрнст Адамс принял, как всегда по утрам, холодный душ, выпил свой кофе, съел бутерброд с салом и теперь курил сигарету и читал газету.
Времени у него было достаточно. Никто не торопил его, никто не ждал, ему не надо было ни о ком заботиться, он никому не был нужен… Он жил, но был уже как бы мертв – судьба всех стариков.
Как и каждое утро, когда он курил после завтрака и читал, мозг его работал параллельно. До его сознания доходили газетные строчки, и одновременно он составлял план боевых действий на новый день.
Единственный вид деятельности, выполнять которую он еще чувствовал себя обязанным, было снова и снова кричать людям, что его единственный сын погиб не в результате простой катастрофы. Что красивый богатый Боб Баррайс – его убийца, что этот отлакированный парень с романтическими глазами стоял рядом, когда его друг Лутц горел, что он всех обманул, а на самом деле сам вел машину, что он устранил свидетеля, который мог опозорить неприкосновенную честь Баррайсов.
«Сегодня они опять суетятся на вилле, – размышлял старик. – Как они нервничают! Пойду сяду на ступени большой лестницы и буду вопить: „Убийца! Убийца!“ Теперь они и пожилую госпожу увезли, чтобы она не могла рассказать, каков дьявол ее сын. Я все знаю, что происходит в этом доме. И Гельмута Хансена вызвали, вот уже три дня он сидит в дирекции на заводе. Неужели он не замечает, что Хаферкамп использует его только как марионетку? Что он должен отвлекать внимание от разложения, проникшего более глубоко? Нужно будет ему сказать об этом, пойду к нему после обеда. Я спрошу Гельмута Хансена, почему он одалживает убийце свое честное лицо. Ведь он тоже был школьным другом Лутца, они все учились в одном классе, сидели рядом, их еще называли „вреденхаузенской тройней“… Боб Баррайс, Гельмут Хансен и Лутц Адамс… Мой бедный, дорогой, сгоревший мальчик».
