Он приближался, высоко вскидывая ноги назад, и издали было похоже, что он на ходу танцует твист.

Увидев его, компания сразу прекращала разговор, потому что все понимали: кому-то очень не повезёт, и этим несчастным может быть любой из них!

Убегать было бесполезно. Достанется от него потом, позже, ещё больше!

– Это ты сделал? – спрашивал Максимов, наступив сапогом на остроносый мокасин выбранной жертвы.

Что он имел в виду – было совершенно не важно. Нарушения порядка случались почти каждый день.

Он сопел носом, демонстративно надевая кожаные перчатки.

Выбранная им жертва непроизвольно отшатывалась назад, создавая оптимальную дистанцию для коронных ударов лейтенанта.

Максимов чуть приседал и двумя прямыми ударами сбивал человека с ног.

Если ему этого было мало или кто-то посмел громко вскрикнуть или выругаться, он с резким разворотом наносил тому человеку ещё один удар.

Последнее, что видел несчастный, – это улетевшие в небо огни рекламы и прыщавый лоб лейтенанта Максимова.

Через года два Максимов был осуждён по многочисленным жалобам потерпевших на пять лет за превышение должностных полномочий, спекуляцию и ещё за какие-то преступления.

Вечером мы спустились в подвал, который отец Вовки, инженер-электрик, оборудовал под столярную мастерскую.

– Вот, смотрите, – Вовка подошёл к верстаку и рукавом смёл с него стружку.

Пахло скипидаром и столярным клеем.

Он прошёлся по мастерской, показывая нам фрезерный и токарные станки, вытащил из сложенных в углу досок одну самую ровную и широкую:

– Из этой, пожалуй, и будем делать вашу гитару!

– Н-да! – произнёс демонстративно Колька, глядя на шершавый кусок дерева.

– Что? Ты знаешь, что главное в этом деле – подобрать «массив»? Правда, ширины не хватает… Рога же надо делать! А?

– Конечно! – ответил я. – «Рогатую» гитару хотим.

– Поэтому, – повертел в руках доску Вовка, – придётся доклеивать по краям.

– А та, гитара, которую ты сделал, красивая получилась? – как-то уже безнадёжно спросил Коля.

– Не хуже, чем в музыкальном магазине продаются!

Он принялся старательно объяснять:

– Это только заготовка. Вот смотри, – он подошёл ко мне и положил заготовку на верстак, – здесь будет углубление – я выберу его на фрезе. Там мы разместим электрическую часть: звукосниматель и потенциометр. Конечно, подклеим и придадим гитаре форму. Гриф возьмём от старой какой-нибудь гитары. Но он короткий. Его надо удлинить. Колки найдём тоже. Струнодержатель мне сделают ребята на заводе. Струны сами принесёте. Хорошие покупайте. Лады сделаем заново: делаем пропил, вбиваем туда проволоку, всё шлифуем, красим и лакируем.

Тут сверлим, – он повернул доску набок и потыкал пальцем, – для выхода проводов. Можно, конечно, и вибро сделать, но это дороже, да и возни много. Так… тут плексиглас будет. Цвет какой? Красный? Да! Ещё с вас потребуются катушки для звукоснимателя. Звукосниматель положим в коробочку из нержавейки, отшлифуем и отполируем.

– Какие такие катушки, где взять-то? – спросил Колька.

– Катушки надо ставить от высокоомных телефонных аппаратов. Лучше сопротивлением тысяча двести или шестьсот ом.

– Ты видел, – он обратился ко мне, – какие в телефонных трубках на микрофоне катушки стоят?

– Знаю.

– Ну, так вот… Там стоят две катушки. Два прямоугольных сердечника. Под каждую струну идёт один сердечник. Значит, что? – он назидательно поднял палец. – Шесть струн – шесть сердечников. Поняли?

Мы молчали, переваривая услышанное.

– Ладно, – сказал Вовка, кладя на верстак заготовку, – с катушками я сам решу.

Коля не верил в затею, хотя он не видел той гитары, которую Вовка сделал для одной музыкальной группы.

А может быть, он и не верил в то, что эта гитара делается для него в подарок.

Он больше не приходил со мной в мастерскую к Вовке, но по-прежнему мы собирались и слушали его песни.

Я каждую неделю спускался в подвал и с интересом наблюдал, как шершавая доска становится музыкальным инструментом.

Последний раз я взял её в руки, когда она, отшлифованная и покрытая несколькими слоями лака, лежала на верстаке.

Гриф уже был на месте. Отполированный струнодержатель из нержавейки готов был для установки струн. На грифе были закреплены колки.

Вовка покручивал гитару в руках, показывая мне отблески на лакированной поверхности. Я обратил внимание на грубую и потрескавшуюся кожу на его руках, на тёмные полоски грязи под ногтями и опасался, что он поцарапает этими руками нежное тело гитары.

– Ну вот, – он взял со стола коробочку для звукоснимателя, она, как и другие металлические части, была безупречно отшлифована и отполирована. – Теперь приноси струны и пару пластмассовых мыльниц.

Он сразу пояснил:

– Обыкновенные пластмассовые перламутровые мыльницы. Желательно синего и жёлтого цветов. Мы их разрежем на кусочки и подложим под плексиглас. Общий фон у нас же тёмно-красный, будет очень красиво!

Коля принёс новые струны, и я видел, как он всё-таки сильно заинтересован, но почему-то скрывает это.

– А где мы сможем опробовать гитару? – спрашивал он. – Да хоть в клубе, на заводе! В любом месте, где усилитель звука есть!

Последний раз я пришёл в подвал уже в конце лета.

Из дома выходила Роза Трофимовна:

– Ты посмотри, – жаловалась она мне, – какое хулиганьё завелось у нас в районе! Все трубки в телефонах-автоматах оборвали! Теперь иди на завод, на проходную, если позвонить надо!

Через несколько дней гитара была полностью готова.

Но забрать её из подвала мне не пришлось – Коля уехал домой, не предупредив и ни с кем не попрощавшись.

Гитару выкупил солист группы «Грани». За двадцать пять рублей. Он стоял на сцене, и в свете прожекторов гитара отливала голубым, и зелёным, и жёлтым цветом, как небо, трава и песок на том месте, где когда-то был наш дом.

Все в зале ждали продолжения танцевального вечера. Солист группы подошёл к микрофону, притянул его к себе рукой и объявил под шум и одобрительные возгласы:

– «Дом восходящего солнца!»

Колю-Тарзана с тех пор я никогда не встречал.

Но я помню, как он выглядит.

Я открываю томик Есенина и вспоминаю Колю: его лицо с белёсыми кудряшками, спадающими на потный лоб, трогательный, немного застенчивый голос, виноватая улыбка… И только один фрагмент романтической бедной юности, незаметно растворяющийся в цветущих садах летнего вечера и без предупреждения исчезнувший, оставляя смутные надежды явиться ещё раз с первым аккордом Колькиной гитары с царапинами на деке.

Я забыл у него спросить, как называется одна мелодия, которую он часто наигрывал.

Он играл её без наших просьб – просто для себя. Он прижимал гитару к груди, низко опускал голову и некоторое время оставался так сидеть – то ли покашливая, то ли всхлипывая.

Но играл только один коротенький фрагмент.

В одном месте он всегда останавливался и обрывал мелодию, прихлопывая струны рукой.

Мне никогда раньше и потом не приходилось её слышать.

Да и как она называется, я не знаю.

Только догадываюсь.

Поздней осенью или ранней зимой приглаженная, почти отшлифованная временем галька на дороге будет блестеть разноцветными искорками инея, и так и не выросший за сорок лет карлик-боярышник, цветущий маленькими соцветиями в виде розочек, будет слегка дрожать на ветру и звенеть замёрзшими листочками, напоминая мне фильм «Поющее звенящее дерево», любимый фильм моего детства…

Три параллельные и четыре поперечные улицы, где когда-то жили военные моряки – комендоры, мотористы, политработники, сигнальщики, радисты и флагманы других специальностей, я не спеша обойду за два часа.

Нашего дома давно уже нет. На месте нескольких домов теперь стоит серая многоэтажка. Иногда я думаю, что это даже хорошо, что моего дома больше нет, – я не буду просить людей, живущих теперь в нём, пустить меня на минутку, и объяснять, что я там жил раньше. Мне не надо с замиранием сердца переступать порог и, хватаясь за грудь, жадно ловя ртом воздух, от приступа тоски и безысходности прислоняться к стене.