– …В знак нашей особой признательности и расположения решили мы доверить тебе, батюшка Петр Афанасьич, дело одно сугубое, много для нас значащее, поелику ведаю – не подведешь…
Петра Афанасьевича даже трясти начинало, стоило ему вспомнить свой разговор с дьяком. Это же надо, столько криводушия, а?! Что б тебя перекосило, старого черта!
– …твоя Катерина девица умная, разворотливая, ты, Петр Афанасьич, и ворохнуться не успеешь, как она из того пана все его тайны выудит – пусть только ее увидит! Поляки до женской красы, ух, как падки…
Хотелось Вельяминову послать паскудника дьяка куда подальше, аж руки чесались. Да что тут поделаешь? С начальством не поспоришь, воля вышестоящих – закон. Говорили они долго, ходили вокруг да около, прощупывая друг друга, и ушел Вельяминов, перепуганный аж до одури, понимая, что далеко не все поведал ему Щелкалов.
Домой вернулся сам не свой, испуганный, злой на себя, на весь свет, особенно на сыновей, от коих проку, аки с козлов молока. Только под ногами путаются – кобели скудоумные! Поэтому он тут же, пока не остыл, вызвал бездельников и велел им завтра же убраться куда подальше – хоть на охоту.
– Собирайтесь затемно, так чтоб к утру и духу вашего тут не осталось! С сестрою об сем речей не вести, и Боже вас упаси взять ее с собою! Буде же ослушаетесь – пеняйте на себя! На сей раз не спущу!
Охоту братья любили, отца же давно не видели в таком великом пыхе, а потому, не вдаваясь в причины, сочли за лучшее не перечить.
Спал Петр Афанасьевич в эту ночь плохо, зато многое обдумал, а поднявшись, отложил все дела и велел звать дочь. Вот с этой будет трудно, у нее-то ума хватает – сразу сообразит, что к чему. Он вздохнул, зябко кутаясь в старенький, подбитый мехом кафтан. Мех поистерся, но для дома кафтан еще годился, да и мерзнуть-то было не с чего, печи давно протопили, и теперь к ним было не притронуться. Но когда Петр Афанасьевич волновался или тяготился предстоящим разговором, ему всегда становилось зябко, сколько ни топи, даже в мороз кидало, точно кто снегу за шиворот сыпанул. Эх, виданное ли дело, девку в шпигунские дела путать! Как ей об этаком паскудстве поведать? Даже язык немеет…
Петр Афанасьич застонал и, запустив руку за ворот рубахи, яростно зачесался. Еще и эта чесотка, аки у пса шелудивого! И так всякий раз, стоит ему струхнуть, – нешто это жизнь? Он обреченно вздохнул, немного побродил, натыкаясь на лавки, потом напился у стола холодного квасу и снова вернулся на свое место, возле печки.
И как оно получилось, что и его в сие паскудство затянули? Эх, да не в том дело… как теперь Катьке объяснить, вот в чем горе! Как начать и то не знаешь… разве что взять да всю правду разом и выложить? Все одно, утаить не получится…
Заслышав за дверью легкие, торопливые шаги дочери, Петр Афанасьевич огорченно покачал головой. Ну, коза неуемная! Осемнадцатый год уж пошел, а двигаться плавно, степенно, как девице положено, так и не научилась. Шаги замерли, послышались тихие голоса, шепот – опять с девками языками зацепились…
– Входи уж, коли пришла! – ворчливо подал он голос. – Чего под дверью-то шушукаться? Небось не маленькая, да и я не глухой!
Катя вошла, стараясь держаться степенно, поклонилась образам, потом отцу, пожелав ему доброго здравия, и, не выдержав, метнула в него пытливо-любопытный взгляд.
– Не случилось ли худого, батюшка? Вижу, не спали, не ели, аж с лица спали, уж не я ли, горемычная, прогневила вас?
Вельяминов внимательно оглядел дочь, то ли оценивая, то ли дивясь. Золотистые косы, стройный, высокий стан, светлое личико с чуть раскосыми зелеными глазами и удивительный рот – нежный и волевой одновременно… Что ж, верно говорят – недурна девка! – удовлетворенно вздохнул Петр Афанасьевич. Токмо тощевата малость…
– Косы-то чего не убрала, али некому? Небось, опять все второпях, да как попало! И за чем только эта дура Федотовна смотрит? Совсем из ума выжила, старая! А вырядилась с чего? Снова дома не сидится? Ну, да ладно… не до того мне нынче. Потом разберемся, как ты отцовские наказы блюдешь… косы и те толком не заплести – сраму не имаш – простоволосой пред родителем являться!
– Нешто не к лицу? – удивилась Катя, тряхнув головой, и волосы, небрежно схваченные у затылка полуразвязавшейся лентой, золотым плащом легли ей на спину. – Аль ни лепо? – спросила она лукаво и, подойдя к отцу, поцеловала у него руку, явно пропустив мимо ушей и выговор, и обещание разобраться. – Благословите, батюшка. И не хмурьтесь так… я для вас принарядилась – порадовать хотела! Чую, что-то вас гложет… может поделитесь со мной, скудоумной?
– Ох, Катька! – Вельяминов не выдержал, улыбнулся. – Так уж и быть, садись! Сюда, поближе… – указал он, усаживаясь и сам на широкую, покрытую яркими подушками скамью. – Правильно учуяла, дочка, гложет меня тревога, и не малая. А потому будем с тобой совет держать, тем паче тебя дело сие более всех касается. А виновата сама! – он постарался придать голосу гневные нотки. – Ибо дерзостью, своеволием и непотребством так себя ославила, что и врагу не под силу… после такого, кому ж как не тебе сие непотребство предлагать?
– Молвите, не таясь, отец! – нетерпеливо дернула плечом Катя. – Пугаться не стану – вы меня знаете. Говорите…
– …теперь ты все знаешь, дочка! – со вздохом закончил свой рассказ Вельяминов. – Как видишь, дело смутное, двуликое… тут у каждого свой тайный интерес, и всей правды нам с тобой вряд ли кто поведает. Может, оно и к лучшему, чем меньше знаешь, тем больше проживешь…
Катя, слушавшая отца очень внимательно, опустив глаза и сжав на коленях руки, обернулась, насмешливо вскинув брови:
– Неужто до сей поры в Посольском приказе правду, прямо как на духу, выкладывали? Мыслю, заведись там подобные правдолюбы, мигом бы покончили и с тайнами вашими, и с самим приказом. Одна труха, как после мышей, осталась бы.
– Оно конечно, – согласился Петр Афанасьевич. – Верно мыслишь, такое уж наше дело… эх, была бы ты парнем, я бы ничего не сказал, может, даже за честь посчитал! Заодно постарался бы и свой интерес соблюсти, а так…
Он вздохнул и горестно покачал головой.
– А так – чего?! Ну, договаривайте… – Катя гневно топнула сапожком. – Да по уму и характеру я, может, десяти мужиков стою. Поглядите-ка на своих сынков, чем не бабы? Вот кого в терема запереть. Пусть бы там бока отлёживали, сплетничали да объедались, а я никогда с тем не смирюсь! Никогда… поэтому с радостью послужу вам, хоть шпигуном, хоть уличной плясуньей!
Вельяминов хотел было возмутиться, хотя бы для порядка, столь дерзновенными и неприличными речами дочери – пригрозить, пошуметь, – но тут же, поняв всю никчемность и несвоевременность подобного желания, только безнадежно махнул рукой. Истинно про нее говорят – бес, а не девка! Стыдно даже себе признаться, но ему ли с ней тягаться? Да и то сказать – на все воля Божья… зачем-то же оделил ее Господь такими свойствами?
Катя ждала, сочувственно наблюдая за отцом, и когда он немного виновато глянул на нее, ласково улыбнулась.
– Не горюйте, батюшка! Мало вам своих забот… пошто из-за меня так убиваетесь? Я себя в обиду не дам, глупостей не натворю, ибо главное в сей интриге мне понятно. Ну, а ежели чего и не поняла, так будьте покойны – докопаюсь, выведаю, да еще и великое удовольствие получу. Я и мечтать о таком приключении не смела!
– Вот она, первая твоя дурость! – Вельяминов даже руками всплеснул. – Дело сие отнюдь не приключение! Один Господь ведает, к чему оно приведет, а ты…
– А я просто сболтнула… для красного словца, простите! – Катя взяла его руку и почтительно поднесла к губам. – Я не дура, понимаю, что не на посиделки собираюсь. Вы мне лучше вот что скажите, когда к сему делу приступать-то надобно?
– Да хоть сей же час! Пока наш пан еще на том постоялом дворе отлеживается, а забрать его могут в любой день.
– Значит, теперь же и начнем! – Катя решительно поднялась, второпях уронив со скамьи подушку и, даже не заметив, поспешила к двери, но вдруг запнулась на ходу и, быстро вернувшись, попросила: