— Но как-то вы себя между собой зовёте.

— Он обычно представляется Третьим, а меня зовут по роду моей деятельности. Этого достаточно. Не так часто мы и общаемся с кем-то.

Ён едва кивает в знак понимания.

Чувство неприятия обуревает его с головой. Это чудовище не имело ни имени, ни роду, пока сами люди не дали ему власть, обозвав его и наделив титулом. «Майстер» разве не значит, что он лучший в своём деле? Разве не звучит уважительно? В ушах звенит от звуков хлюпающей крови под ногами и хруста ломающихся костей. Ёна подташнивает, и он приходит в себя от неприятных мыслей. Если бы не омерзительные воспоминания, он бы не заметил, что Врач стоит у его головы и тянет руки к Борд.

Ён успевает отпрянуть.

— Не брыкайся, — предупреждает Врач.

— Что вы собирались делать? — не даётся он.

Врач приподнимает бровь:

— Вы? Забавно. Впервые слышу уважительное обращение к себе. — Он улыбается, но руки убирать не спешит. — Нужно снять Борд, — объясняет наконец он.

— Зачем? Она всё равно здесь не работает. — Ён уже по привычке прикрывает Борд ладонью. Вечно ей достаётся! Врач не намерен ему уступать, потому он продолжает: — Кто такой этот ваш Дед? Могу я с ним переговорить? Если он не хочет убивать меня, может, и Борд пощадит…

— Пощадит… — бормочет Врач. — Как о живой ведь говоришь? У меня аж холодок по телу пошёл от ужаса, глянь-ка! — Он поднимает рукав рубашки, и Ёну открывается покрытая гуськом и глубокими царапинами кожа. — Страшные вы всё-таки существа.

— Нельзя снимать с меня Борд! — на ходу сочиняет Ён. Их главарь, Дед, может, что-то и знает о программах и роботизированных помощниках, но его здесь нет. А эти ребята наверняка понятия не имеют, для чего нужна Борд и на что она способна. Так почему бы не выиграть немного времени, приукрасив некоторые из её свойств. — На ней сохранено слишком много информации.

— Да и плевать на неё.

— Большая часть важных материалов хранится на ней, — разочарованно продолжает Ён. Им взаправду не нужна воля Гао? Они совсем не боятся потерять её. Тогда что же им нужно? Ён по-новой пытается обвести Врача вокруг пальца, терять-то всё равно нечего: — Если снимете её, я всё забуду.

— Не может такого быть, — смеётся Врач, ни чуть не расстроенный ложью. Наоборот, кажется, неловкие потуги выкрутиться его веселят: — Ух, скольких я обезбордил на этой кушетке! — Затем пыл его поутихает, и он говорит более серьёзно: — Сотни раз снимал эти ваши Борд, в общем, и ещё никто при этом не забыл, как его зовут и кем он является.

Сотни раз… К Ёну вдруг приходит осознание, что он разговаривает не с обычным человеком. Судя по его недавним обсуждениям с Дилем, они распродавали людей по частям. А это неопределённое количество, «сотни», беззаботно произнесённое его заячьим ртом лишь подтверждает сказанное ранее и даёт увидеть реальные масштабы их бесчеловечности. Улыбка при упоминании о преступлениях не смягчает жестокость совершённых поступков, а вселяет страх. Нет, не просто страх. Она словно змея, от укуса которой по всему телу ядом распространяется ужас. Но жутко даже не это. Жутко то, что сам он спокоен — для него совершаемые в этом кабинете операции являются совершенно обычным делом.

— Ты чего побледнел? — прекращает донимать Ёна Врач. — Это ведь ерунда, — быстро догадывается он о сути проблемы. Не так уж много он и сказал, чтобы не понять, с чего его собеседник вдруг сравнялся цветом своего лица с побелкой. — Мы не организация, и даже не банда, коих здесь больше, чем крыс. — Он тянет руку к Борд, но Ён, как и он, не собирается сдаваться:

— Какая вам разница? На мне она или нет? От неё толку здесь никакого. А мне спокойнее, когда она рядом. Разве я не нужен вам целёхоньким? — Врач замирает. — Ну в самом-то деле!

— Чего трясёшься? Не помрёшь без неё!

Ясен пень, не помрёт. Но лишившись Борд, он будто теряет возможность вернуться домой. Они же не сохранят её. Сломают, разберут, выкинут — как собираются поступить и с ним, тогда он станет бесполезен.

И вот незадача: им не нужна информация, так что Ёну нечем откупиться.

— Может, вам воля Гао, что грязь под ногами, — бормочет он. — Но людям в городе она важна. Теперь, когда все там наверняка о ней прознали, её потеря может привести к беде. — Врач не отвечает и вроде даже призадумывается. Неужели и живущие в серых стенах подкидыши от совести не застрахованы? — Начнётся паника, попытки выдавать ложь за правду… Появится много ложной информации, и система, в которой люди живут не первую сотню лет, рухнет. Что тогда будет?

— Это всё случится, если сейчас снять с тебя Борд? — тихо смеётся Врач. — У тебя удивительно хорошо подвешен язык. Прости, но на судьбу городских нам плевать.

— Почему не даёте поговорить с вашим главарём? — теряется Ён. — Ведь это из-за него я здесь?

— И живой, — согласно кивает Врач. — Разве этого недостаточно?

— Важной пышкой себя считаешь? — Диль открывает дверь боком, потому что несёт в руках что-то чёрное. Ён сперва думает, что раз пальцы у него испачкались, будто в саже, наверняка тащит угли. Но в помещении не холодно, тогда какой в них смысл? Неужели он так им надоел, что всё-таки решили пытать? Перестарался, слишком прошёлся по их нервам.

Он успевает разглядеть руки, затем, опомнившись, отворачивается. Когда Диль к ним подходит, Ён снова закрывает глаза.

— Чего он спящим притворяется? — осуждает Диль. — Я вообще-то пожрать принёс. Крыски! Только что пойманные и на костерке поджаренные! М-м-м!

А горд-то как собой! Ён не знает, от чего сильнее его воротит: от жареных крыс, помимо которых здесь, видимо, есть больше нечего, или от самодовольства душегуба.

— Он не притворяется, — объясняет Врач. — Просто суеверный.

— Как это связано? — Телица-угольки крыс валятся на столик у изголовья кушетки. Запах омерзителен. Как будто просроченные объедки.

— По городу ходит суеверие о тебе, — продолжает со строгим видом шутить над ним Врач. — Ты не знаешь?

— Мне как-то не до суеверий было, — Диль хрупает подгоревшим мясом, и по комнате разносится вонь помоек. Крысы наверняка только вернулись, поживившись в мусорных контейнерах. Этот «аромат» не властен перебить даже огонь.

— Говорят, если тебя увидеть, смерти не миновать.

— И где здесь суеверие? — недоумевает Диль. — Пускай перестаёт тупить и не выводит меня из себя! Жри давай, а то сдохнешь с голодухи.

Уж чего Ён точно не собирается делать, так это есть всякую дрянь, тем более не пойми от кого.

— Мне нужно обсудить кое-что с вашим Дедом. — Юления, а вернее, уважительная дипломатия, не приводят его к ожидаемому успеху, потому он действует напрямик.

— Чего обсудить? Зачем? — Диль доедает свою порцию и тяжко вздыхает. — Так будешь жрать? Или не будешь?

— Не будет, — отвечает за Ёна Врач. — Наслаж…

Его перебивают хруст и новая волна запахов.

— Ну, — говорит Диль с набитым ртом и явно в лучшем расположении духа, чем в начале разговора. — Чего притих? Говори давай, чего хотел. Я передам как-нибудь при случае.

Врач набирает побольше воздуха в лёгкие, чтобы высказаться, но в итоге не произносит и слова.

— Хочу знать, почему до сих пор жив, — всё ещё не смотрит на Диля Ён.

Смириться с его присутствием всё равно что самого себя оскорбить, согласившись с тем, что по сути его испачканные по локоть в крови руки ничего особенного из себя не представляют. Беда в том, что не всегда случай даёт возможность выбирать своё окружение. С кем говорить, а кому в равной силе противостоять. Как, например, сейчас. Первого варианта Ён не желает всей своей душой, а второй — не может исполнить, как бы ни хотел.

— А в чём беда? — ожидаемо не понимает Диль. — Тебе что же, не нравится быть живым?

— Да не в этом дело!

Ён невольно поворачивается к нему и смотрит в упор. Язык немеет и на миг все слова покидают его многострадальную голову. Диль же спокойно обгладывает рёбра крысы, изредка морщась от боли. В последней драке ему изрядно прошлись по зубам. Вместо некоторых из них зияют дыры.