Ух, про понятых-то я и забыл.

— Спасибо Василий Яковлевич, — поблагодарил исправника. Кивнул подозреваемому. — Пройдемте, Захар Семенович.

Сюртук господина Дунилина — грязный и мокрый, с багровыми пятнами от запекшейся крови, в птичьем помете, одет на перекладину огородного пугала, но само оно лежало в куче мусора — гнилых деревяшек, старых тряпок, сухой картофельной ботвы.

Около мусора стояли двое городовых и два мужика крестьянского обличья. Значит, это и есть понятые?

Мысленно выругался. Куда я грязный сюртук засуну? Надо хотя бы наволочку взять или еще что.

— Значит, господа понятые, — сказал я, хватая сюртук за край, что был почище. — В вашем присутствии изымаю одежду. Вот, видите? — потряс я улику.

— Видим, ваше благородие. Нашего барина одежонка, только изгвазданная и кровяная, — пробасил один из мужиков.

Вишь, имеется еще один свидетель, ежели понадобится опознавать одежду. Но это, если хозяин сейчас начнет играть в несознанку.

— Ваше? — спросил я у хозяина дома.

— Моя, — признал свой сюртук Дунилин.

— Василий Яковлевич, — обратился я к исправнику. — Пусть ваши подчиненные понятых попридержат. Я акт обыска составлю, они расписаться должны.

— Так мы неграмотные, — откликнулся один из крестьян. Тот самый, что опознал одежду.

— Ничего страшного, — отмахнулся я. — Крестик внизу страницы поставите, и все. Мне еще тряпка какая-нибудь нужна или наволочка, чтобы сюртук упаковать.

Вернувшись в дом, принялся составлять протокол обыска, указав, что «в мусорной куче, на задах дома, был обнаружен и изъят сюртук коричневого цвета, с багровым пятном размером в два квадратных вершка». Подумав, добавил, что «место, где находился оный сюртук, было указано господином Дунилиным добровольно и сама одежда им опознана».

Записал фамилии понятых, те заверили протокол крестиками и ушли, судя по всему, очень довольные, негромко переговариваясь между собой. До меня донеслось только «прищучили кровопийцу, так и надо….».

Не любят мужики своего барина. Впрочем, где крестьяне их любят? Если любили, то и Октябрьской бы революции не было, и гражданскую войну большевики не выиграли. Декрет «О земле» стал оружием покруче пушек «Авроры».

Вместо наволочки мне принесли веревочку, которой перевязал вещественное доказательство.

Дверь снова открылась, но на сей раз это была женщина средних лет, в коричневом платье и переднике, похожая на горничную.

— Захар Семенович, самовар не прикажете ставить? — спросила она.

— Не желаете чайку с пирогами испить, господин следователь? — с насмешкой поинтересовался Дунилин. — Или вам не положено с подследственными чаи распивать?

— Потом, попозже, — хмыкнул я, не ответив на заданный вопрос.

Чаю бы попил с удовольствием, время обеденное, но хозяин прав — не положено. И ему предстоит пить чай не в собственном доме, а в Окружной тюрьме. Узнал как-то, что у тюремных служителей имеется самовар, за три копейки заключенный может заказать себе чай с сахаром. Дорого — в трактире чашка одну копейку стоит, но тут тюрьма, расценки иные. Закон у нас нынче единый для всех сословий, но для дворянства и прочих, что выше крестьян с мещанами, имеется отдельная камера, еду — если казенная не нравится, принесут хоть из трактира, а хоть из ресторана. Разумеется, получится изрядно дороже, чем на месте, но директору тюрьмы постоянно недодают денег на дрова, на свечи, приходится крутиться.

В принципе, протокола обыска мне достаточно, чтобы скомандовать городовым взять Захара Семеновича под белы ручки, да отвезти его в полицейский участок. Даже указания писать не понадобится, со мной исправник, без бюрократии — устно прикажет. Или вообще доставить Дунилина в Окружную тюрьму, заполнить в приемной соответствующий бланк, расписаться да определить подозреваемого в камеру. Допросить можно завтра, а то и через неделю.

Но лучше я допрошу его здесь, прямо сейчас. В тюрьму привезу как раз к ужину, не умрет. И я потерплю.

— Давайте вернемся к недавним событиям, — попросил я. Слушать исповедь интересно, но я не романы пишу, а убийство расследую. — Когда вы узнали, что ваш отец не Семен Дунилин?

— В конце августа, — сообщил Дунилин. — Как раз накануне праздника… Что там у нас было? То ли усекновение главы крестителя Иоанна, то ли перенесение мощей князя Невского. Точно уже и не помню.

— Усекновение главы Иоанна, — подсказал я. — В праздник Двойнишников уже мертвым был. Усекновение у нас 29-го, а если накануне, то 28-го?

— Да, именно так, — кивнул Захар Семенович. — Прибежал ко мне мальчонка из города, затараторил: «Барин, дед Антип тебе записочку велел передать и сказал, чтобы ты побыстрее к нему пришел». Записку взял, спрашиваю — что за дед Антип и чего ему надо? А мальчонка — мол, знать не знаю, дом у него на въезде в город, третий справа. Крыша железом крыта.

Убежал мальчишка, я записочку взял, читаю: «Мой дорогой сын Захар. Желаю я перед смертью открыть тебе твое истинное происхождение, а еще передать тебе наследство, которое причитается. Твой отец Антип Кузьмичев сын Двойнишников».

— Записочка не сохранилась? — перебил я помещика.

— Записочка? Нет, сразу ее скомкал и выбросил. Решил — розыгрыш какой-то. Откуда отец возьмется, если давно убит?

— Угу, — кивнул я, едва успевая записывать. — Значит, поначалу вы не поверили?

— Нет, не поверил, — покачал головой помещик.

— А что потом?

— Любопытство меня обуяло, — признался Дунилин. — Думаю — что за чудеса такие? Может, сходить да спросить? Да и наследство заинтересовало. Про Двойнишникова никогда не слыхал. Понятно, если на отшибе живет, в старом доме, то с деньгами плохо, но мало ли… Вдруг у него клад закопан и мне его отдать хочет? Все в этой жизни случается. Дом этот помню. Крыша железная, но ржавая, менять пора. Решил сходить. Что я теряю, в конце концов? Если это чей-то розыгрыш, так потом пожалеют. В земстве я не последний человек. В суд подам. С урядником у меня дружба. Да и исправник наш — пусть он сегодня морду отворачивал, мне хорошо знаком. Пошел напрямую, берегом, так короче, всего две версты, через село ехать не надо. Коляску не нужно брать — увидят. Взял еще полуштоф, на всякий случай.

— Кстати, почему вы с собой самодельную водку взяли, не из казенки? — поинтересовался я.

— Ну вот еще, хорошую водку невесть на кого переводить! — возмутился Дунилин. — Водку из лавки я для гостей держу. Из земства ли кто заглянет, настоятель ли наш в гости зайдет. Мужички свою водку гонят, мне приносят бесплатно, из уважения.

— Понял, — кивнул я. — Записываю, что полуштоф вы взяли на всякий случай. А что дальше было? Пришли к старику…

— Пришел, тот сильно обрадовался. Говорит — рад, что перед смертью сына родного увидел и обниматься лезет! А сам грязный, вонючий. Я его отодвинул, полуштоф на стол выставил, спрашиваю — дед, ты в своем ли уме? Отец мой почти двадцать лет в могиле лежит. А этот, Антип Двойнишников отмахнулся, начал на стол какую-то закуску выставлять, стаканы — сто лет немытые. Давай, говорит, сын мой родимый, за встречу выпьем, все тебе все расскажу. Бр-рр.

— Выпили? — с сочувствием поинтересовался я. Самогон и так-то противно пить, а еще и стакан немытый. Бр-р.

— Пришлось, куда деваться? — развел руками Дунилин. — Хотелось узнать, что за тайны такие скрыты. Но выпил я всего-ничего, не больше стакана. А старик, пока пил, рассказывал. Поведал мне тайну свою, да и мою. Лучше бы не знать.

— И что вам старик поведал?

— Сорок годов назад, даже с лишним, солдатка Анна Иванова из деревни Строжок от него забеременела. Антип бы женился на ней, но при живом муже не обвенчают. Может, его давно убили, но, если весточки о смерти нет, солдатик живым считается. Анна мальчонку родила, барыня старая его из жалости в дом взяла. Тут умный человек подсказал, что если солдатка ребенка приживет, пока муж служит, можно его в мещанское сословие записать, если поручитель найдется. На то указ самой императрицы Екатерины есть. Отыскал Анну, отвел к волостному писарю, тот челобитную написал, а сам Двойнишников магистрат пошел, все бумаги отдал. Красильников, бургомистр, пообещал помочь, но только, если все по закону будет. Если будет какое препятствие, в мещане не запишут. Нашлось препятствие! Барыня к ребенку так привязалась, что родного племянника заставила его в сыновья записать. Тот не хотел, но деваться некуда.