— Работа у следователя кипит? — спросил Литтенбрант, усаживаясь на стул.

— Да вроде и не особо, — вяло откликнулся я. — У вас же, в пределах участка, народа побольше нашего проживает, так что и преступлений должно быть изрядно.

— Какие в деревне могут быть преступления? — хмыкнул Петр Генрихович. — Жена своего мужа ради любовника отравила или наследник папашу шнурком удушил? Народ наш простой, без затей. Дворяне в столице сидят, носа не показывают, деньги им управляющий по почте шлет. У крестьян же ради наследства убивать не принято. С любовью и любовниками тоже все просто. Никто никого не травит. Наши бабы ничего ядовитого, окромя мухоморов не знают, но коли мухоморами мужа травить, его только понос проберет. Если мужик жену с хахалем застал, сначала хахаля отметелит, потом жену бьет. Бабу, скорее всего, не один раз побьет, его воля. Потом и жену простит, и ее полюбовника. С этим он как-нибудь водки выпьет, еще разок в морду даст, а может и нет. Так что — не бывает у нас преступлений, о которых в романах пишут. Все простенько и обыденно. Самое большое — лес рубят казенный, так с этим лесничие разбираются, сами в мировой суд злоумышленников ведут. По праздничкам, разумеется, мужички мордобитье устраивают, но за топоры хватаются редко, если хватаются, то не всегда до смерти друг дружку рубят, если и рубят, так уряднику не сообщают. Урядник не знает, так мне это откуда станет известно? Я не всеведущ, да и зачем мне оно надо?

— А что, бывает такое, что мужика убили и родственники полиции не сообщили? — удивился я.

— Все бывает, — пожал плечами Литтенбрант. — Иной раз так бывает, что никто не знает — кто убивал? Допустим, парня в драке избили до полусмерти, он своими ногами уйти не смог. Домой на какой-нибудь дерюге притащат, в сенях положат. Отлежится, то хорошо, а нет, богу душу отдаст. На кого жалобу писать, если несколько человек било? Когда много виновников — не виноват никто.

Читал, конечно, что до революции в русской деревне царили дикие нравы, но, чтобы до такой степени, я себе даже не представлял. У нас же и полиция есть, и органы земского управления, церковь. Куда они смотрят?

— Но вы не пугайтесь, Иван Александрович, — успокоил меня Литтенбрант. — Драки, когда до смертоубийства дело доходит, случаются нечасто. На моей памяти всего пару раз.

Кажется, моему коллеге хотелось поболтать. Не стану мешать, авось что-нибудь интересное узнаю от старшего и опытного товарища, пригодится.

— У меня как-то иной случай был, — пустился в воспоминания Литтенбрант. — Не то четыре года назад, не то пять, но точно, что в конце августа. Я же охотник заядлый, в наших краях болота кругом, охота знатная. Пошел за уткой, да на труп наткнулся. Голый, к сосне привязан, распухший и комарами засиженный — смотреть страшно. Какая уж теперь утка? Вернулся, старосте велел мертвеца вывозить. А в том болоте мужики раньше железную руду добывали, все в ямах да в буграх, лошади не проехать. Пришлось покойника на жердях вытаскивать. Морда опухшая, но опознали его — Петька Мякишев. Думаете, что фельдшер написал в свидетельстве о смерти?

— Заеден комарами? — предположил я.

— Совершенно верно, — расхохотался Петр Генрихович. — Только он написал не заеден, а закусан до смерти, но это неважно.

— К сосне Мякишева тоже комары привязали? — поинтересовался я.

— Может и комары, — пожал плечами Литтенбрант. — Но думаю, им в этом деле Митька Мякишев помогал — Петькин двоюродный брат.

— Брат убил брата? Там что — любовная история?

— Да уж какая история, да еще любовная? Им вместо бабы — лишь болото да ружья нужны. Оба братана похлеще меня охотники. Но я птицу для себя бью, они на продажу. Набьют целый воз, торговцам продают, те в Петербург везут. В тамошних ресторациях ее либо копченой подают, либо как утку по-венски[2]. У Митьки ружьишко плохонькое — еще кремневое, зато собака легавая, что битую птицу из воды вытаскивает. Такая собака как два хороших ружья стоит. У меня самого легавая неплохая, но Митькина, куда толковей! Петька, Митькин братан, весь иззавидовался. И вдруг — пропала собачка. Митька ее искал, чуть не спятил. Куда подевалась? Одно только у всех на уме — двоюродный брат увел. Продал кому, не то вообще убил. Скорее убил, эта собака другому хозяину служить не станет. Думаю, вывел Митька своего брата к болоту, раздел к сосне привязал. Ночью и одетому по нашим топям ходить опасно, а голому за час карачун наступит. Комары злые, голодные, похлеще любой трясины.

— И что дальше?

— Мы с нашим приставом сели, покумекали. Свидетелей нет, а то, что брата двоюродного убил, Митька все равно не признается. Да за такую собаку я бы и сам кого хочешь убил. Решили — написал фельдшер, что причиной смерти являются комары, пусть так и будет. Медикус наш, пусть сельский, но толковый, свое дело хорошо знает. Как можно в его выводах сомневаться?

Литтенбрант замолчал, я переваривал услышанное. Осуждаю ли своего коллегу, который, в сущности, укрыл преступление, помог преступнику избежать наказания? Наверное, должен был осуждать, но не стал. Кто знает, как бы сам себя повел в такой ситуации? И не случится ли нечто подобное в моей практике?

Но спросил другое:

— Птица не испортится по дороге?

— Какая птица? — не понял Петр Генрихович.

— Утка, которую на болотах бьют, потом в Питер возами отправляют.

— Если крапивой переложить, так что ей сделается? Неделю лежит, иной раз и дольше.

Ишь, крапивой. Я уж подумал, что битую дичь везут в возах, переложив льдом, как в погребе.

— По служебному делу к нам или так, по личным обстоятельствам? — полюбопытствовал я.

— По делу, разумеется, — вздохнул мой сельский коллега. — Если бы не дела, что в городе делать? Все, что нужно, у меня есть, понадобится — из Петербурга выпишу. Недавно отличное английское ружье — с дамасскими стволами! — заказал за сто рублей, теперь жду. Может, пока я сюда преступника вез, уже и ружье пришло?

У ружей бывают стволы из дамасской стали? Ни хрена себе. По мне без разницы, из чего палить. Сто рублей за ружье — деньги большие.

— Если двустволку привезли, то обратно не отошлют, правильно? — хмыкнул я. Не удержавшись, спросил: — Что за преступник? Кажется, вы говорили, что у вас там тишь да гладь? И отчего преступника сами везли, а не стражников послали? — Потом догадался. — Исправник ваших стражников в Луковец отправил?

— Даже урядника, и того отправил, — махнул рукой мой коллега. — Пришлось для ареста старосту брать, да писаря.

— Что-то серьезное?

— Куда уж серьезнее, — еще раз вздохнул Литтенбрант. — Убийство. Только не из-за любви, из жадности человеческой.

— Хозяин воришку застал на месте преступления и убил? — предположил я.

— Если бы, — хмыкнул Петр Генрихович. — Мальчишку придурковатого собаками затравили. Вернее — одной собакой.

— Как это так?

— Есть у нас в Нелазском некий Ефим Середин, — принялся за рассказ Литтенбрант. — Таких иной раз справными мужиками зовут, иной раз кулаками. Его батька еще до реформы денежки стал копить, землю прикупать, сам Середин, когда волю крестьянам дали, быстро смекнул, как ему дальше жить. У него и землицы побольше, чем у других, четыре лошади, батраков нанимает. Сено у мужиков скупает, потом перепродает. Недавно дом новый поставил, в нем окна большие, застекленные. Ефим этими окнами очень гордится. Стекло — штука дорогая, не всем по карману. И есть у нас в деревне Афоня-дурачок. Мало, что дурачок, так еще и глухонемой. Иного кого в подпаски бы отрядили, все польза, а этого куда? Парень работящий, если простые дела делать — за водой там сходить, дров принести. Куриц покормит, корове пойло отнесет. И все. Пахать, траву косить или рожь жать не получается. Учили его отец с матерью, да все без толку. Серп или косу в руки возьмет, махать начинает. Того и гляди — сам зарежется, либо кого другого убьет. Отец его однажды в лес взял, дрова рубить, так Афоня топором себе по ноге засадил, чуть кровью не изошел. Родители, конечно, жалеют, кормят и поят, куда деваться? И в селе особо не обижают. Что взять с убогого?