Похоже, подозреваемый был не в самом доме, а в сенях и ждал появления непрошенных гостей. А еще — он был пьян. Не настолько, чтобы упасть и заснуть, а настолько, чтобы уже ни хрена не соображать и оказывать сопротивление полиции. При толковом адвокате у Шадрунова был шанс свести убийство любовника мужа к каторжным работам лет на восемь, а вот за убийство полицейского чина рисковал головой.

Кузнец с завода братьев Милютиных выскочил во двор и махнул поленом, описав круг, а все мы — и городовые, и я, шарахнулись от него, едва успев ускользнуть от удара. А если бы попало — пиши пропало. Да еще занозы бы пришлось выковыривать.

— Шадрунов, не дури! — строго сказал пристав, хлопая себя по кобуре. — Станешь дурить, я в тебя пулю засажу, понял?

Но господин пристав не спешил вытаскивать свой табельный револьвер. Интересно, с чего это вдруг? Кобура не пустая — вон, рукоятка револьвера торчит и шнур болтается. Тут до меня дошло, что пристав попросту не зарядил свое оружие. Может забыл, а может решил, что ходить со снаряженным револьвером чревато.

У полиции, что пришла за арестантом, вообще никакого оружия не было. Вот, разве что, вытаскивать форменные палаши, которые обзывают «селедками», но что может палаш против полена в руках трудящегося человека?

— Твою мать, — вырвалось у меня, когда увидел, что Егорушкин отважно, словно в бою, кинулся на пьяного кузнеца.

Я едва успел ухватить ретивого городового за шиворот и отшвырнуть его в сторону. Вовремя! В том месте, где только что была голова в фуражке, просвистело полено.

Невольно я заозирался по сторонам. Так, поленница… Полено, это хорошо, но неудобно. А вот тут очень удачно отыскалась чурка — круглая, удобная.

Я сделал шаг в сторону разъяренного кузнеца.

— Эй ты, хрюн моржовый! — выругал я Шадрунова, привлекая к себе его внимание.

— Ах ты про…. и х… — отозвался кузнец, переводя дух и опять приготовившийся взмахнуть поленом. Дальше из него полилось столько нехороших слов, что лучше бы их не слушать.

Вот ведь, как в жизни бывает несправедливо. Я-то его выругал почти ласково. Ну, если и не совсем, так хоть подцензурно.

— Шадрунов, ты слышал, что тебе дяденька полицейский сказал? — поинтересовался я. — А сказал он тебе дураку — бросай полено, а иначе тебе его в зад засунут. И еще провернут.

Похоже, мои коллеги из полицейского ведомства обалдели от моих слов. А вот взбесившийся кузнец не оценил, снова взревел и ринулся на меня, замахнувшись поленом.

Эх, ну где мои двадцать два года и срочная служба⁈

Раз!

Шадрунов, получив удар по пальцам, что держали оружие завыл от боли и уронил полено.

Два!

И моя чурка врезалась в лоб кузнеца, словно бильярдный кий, ударивший по шару. Я даже сам удивился, что получилось так четко и точно. А ведь мог бы и в глаз попасть.

Три. Нет, три — отставить.

Вон, городовые уже навалились на лежавшего без чувств кузнеца, переворачивают его и вяжут. А один, фамилия которого мне неизвестна, еще и ударил Шадрунова в лицо. Я сделал шаг вперед, чтобы пресечь это безобразие, но пристав оказался раньше меня. Перехватив кулак подчиненного, оттолкнул его с такой силой, что городовой полетел.

— Я тебя сукин сын сейчас так отделаю, что родимая мать не узнает, — пообещал пристав.

— Вот-вот, а я ему тоже добавлю, — вставил и я свои шесть копеек. — Ноги вытащу, спички вставлю.

Полицейские смотрели на меня с непонятным чувством. Не то со страхом, не то с уважением. Нет, скорее всего с уважением, смешанным со страхом.

Когда связанного кузнеца укладывали в полицейскую телегу, ко мне подошел Егорушкин.

— Ваше благородие, спасибо вам, — пробормотал мужчина. Помявшись, спросил: — Ваше благородие, а ведь вы не в студентах были, а в пехоте служили?

— А с чего ты взял? — деланно удивился я. — Не служил я в пехоте, не было такого.

Вот здесь я почти не врал. В этой жизни ни в какой пехоте не служил, а в той, когда проходил срочную службу, наш род войск именовался «мотострелковым», а уж никак не пехотой. За один год многому не научишься, но кое-какие навыки я приобрел. Вот уж, никак не думал, что они могли пригодиться.

— Я ж видел, ваше благородие, что вы с этой чуркой делали, — улыбнулся Егорушкин. — Самого учили приемам штыкового боя — делай раз, потом — делай два. А вот на счет три, на добивание, вы не пошли.

Тема скользкая и я решил от нее уйти. Потом придумаю — откуда знаю приемы штыкового боя. Оптимально — подсматривал за солдатами, когда их тренировали.

— Шипка или Баязет? — поинтересовался я, кивая на его медаль. Серебряными медалями в память о войне 1877–1878 годов награждали именно тех, кто оборонял эти крепости.

— Шипка, — отозвался городовой, а потом вздохнул. — У меня ведь еще и другая медаль была.

Я кивнул. То, что у городового имелась еще и «аннинская» медаль знал и так. Если бы ее не было, то в полицию бы не взяли.

— Ты как-нибудь соберись, да копию закажи, — посоветовал я. — В формуляре у тебя медаль указана, так что, можешь. Наверняка у товарищей такие медали есть, сделают по образцу.

— Точно, — хлопнул себя по лбу Егорушкин. — Просто, народ свои медали только по праздникам носит. Да и я сегодня нацепил…

Мужчина смешался, а я понял, что бравый унтер- офицер — две лычки на погонах, опять собрался на свидание с дамой своего сердца.

Но мы не успели довести разговор до конца. К нам подошел господин пристав.

— Егорушкин, чем языком болтать, лучше в церковь сходи и поставь две свечи. Одну за себя, за дурака, что жив остался, а вторую за здравие господина Чернавского, который твою башку уберег. — Егорушкин порывался еще что-то сказать, но пристав его оборвал. — Езжай в участок, арестанта в камеру сопроводи. Дежурному скажешь, что господин следователь завтра все бумаги на арест выпишет.

— Может, Шадрунова доктору показать? — предложил я. У меня отчего-то начались угрызения совести. А как им не быть? Первый раз в жизни взял, да и заехал чурбаком по голове человека.

— Ничего, он уже в себя приходит, — отмахнулся пристав. — А фельдшер или доктор, что они скажут? Скажут, что сотрясение мозга, что надобно лежать. Лекарства-то все равно никакого не дадут. Так я это и без них знаю. Вот, пусть пока Шадрунов в камере полежит. Водички попьет, очухается денька через два. А как оклемается, вот тогда вы его и допрашивать станете.

Видя, что Егорушкин топчется, пристав повысил голос:

— Ты еще здесь? Езжай, давай. А мы с господином следователем пешком пройдемся. Не возражаете?

Идти пешком не хотелось, а хотелось побыстрее доехать до дома, потому что хотелось есть. Но пристав явно хотел со мной о чем-то поговорить. Да и идти мне тут всего ничего — минут десять.

И мы пошли рядком — немолодой уже пристав и молодой следователь.

— Егорушкин вам своими медальками хвастался, но у нас и такие есть, у кого их побольше.

Я искоса посмотрел на пристава. Вот уж не удивился бы, если бы оказалось, что говорит о себе. А что, возраст у него вполне позволяет — лет сорок пять. Может, он в Хивинский или Кокандский походы ходил?

— Слышал, о чем Егорушкин спрашивал, но я точно скажу — не служили вы в армии.

— Так я и не говорил, что служил, — хмыкнул я, хотя почувствовал себя задетым. Вот, был бы я весь такой загадочный.

— Так я не про то. Выправки воинской у вас нет, господин следователь, — сообщил пристав. — По человеку видно — кем он служил, когда и сколько. Нижний он чин, или офицер. А я определю — с нижних чинов в офицеры вышел или после юнкерского училища. Я-то ведь в армии двадцать лет отслужил, еще Крымскую войну застал.

— Крымскую? — обалдел я от услышанного. Крымская война в моем мире казалась неимоверно далекой, да и здесь произошла не вчера.

— А что такого? — слегка удивился пристав. — Я рекрутом начинал, в пятьдесят втором году. А потом, как война началась, с пятьдесят четвертого в Севастополе был. Государь император, в бозе почивший, указ издал — нам всем сроки службы пересчитали — один месяц войны за год службы сошел. А у меня, пока не ранили да в тыл не вывезли, девять месяцев набежало. Так что, и служить оставалось всего ничего — каких-то четыре года.