А надобно вам сказать, господа, что этот председатель уголовной палаты был сущий разбойник.
– Что поделывает? – продолжал приказный. – Да то же, что и прежде, сударь, служит верой и правдою…
– Да-да! Верой и правдою! – подхватили в один голос все казаки.
– А разве вы его знаете? – спросил батюшка.
– Как же! – отвечал казак с совиным носом, – мы все его приятели и ждем не дождемся радости, когда его высокородие к нам в гости пожалует.
– Да разве он хотел у вас побывать?
– И не хочет, да будет, – прервал казак с большой головою. – Не так ли, товарищи?
Все гости опять засмеялись, а подьячий, прищурив свои кошачьи глаза, прибавил с лукавой усмешкой:
– Конечно, приехать-то приедет, а нечего сказать, тяжел на подъем! Месяц тому назад совсем было уж в повозку садился, да раздумал.
– Как так? – вскричал батюшка. – Да месяц тому назад он при смерти был болен.
– Вот то-то и есть, сударь! По этому-то самому резонту он было совсем и собрался в дорогу.
– А, понимаю! – прервал батюшка. – Верно, доктора советовали ему ехать туда, где потеплее?
– Разумеется! – подхватили с громким хохотом казаки, – ведь у нас за теплом дело не станет: грейся сколько хочешь.
Этот беспрестанный и беспутный хохот гостей, их отвратительные хари, а пуще всего двусмысленные речи, в которых было что-то нечистое и лукавое, весьма не понравились батюшке, но делать было нечего: зазвал гостей, так угощай! Желая как можно скорее отвязаться от таких собеседников, он закричал, чтоб подавали ужинать. Не прошло получаса, как стол уже был накрыт, кушанье поставлено и бутылки с наливкою и виноградным вином внесены в комнату, а все хлопотал и суетился один Андрей. Несколько раз батюшка хотел спросить его, куда подевались другие люди, но всякий раз, как нарочно, кто-нибудь из гостей развлекал его своими разговорами, которые час от часу становились забавнее. Казаки рассказывали ему про свое удальство и молодечество, а приказный – про плутни своих товарищей и казусные дела уголовной палаты. Мало-помалу они успели так занять батюшку, что он, садясь с ними за стол, позабыл даже помолиться Богу. За ужином батюшка ничего не кушал; но, не желая отставать от гостей, он выпил четыре бутылки вина и две бутылки наливки – это еще не диковинка: покойный мой батюшка пить был здоров и от полдюжины бутылок не свалился бы со стула! Да только вот что было чудно: казалось, гости пили вдвое против него, а из приготовленных шести бутылок вина и четырех наливки только шесть стояло пустых на столе, то есть именно то самое число бутылок, которое выпил один покойник батюшка; он видел, что гости наливали себе полные стаканы, а бутылка всегда доходила до него почти непочатая. Кажется, было чему подивиться, и он, точно, этому удивлялся – только на другой день, а за ужином все это казалось ему весьма обыкновенным. Я уж вам докладывал, что мой батюшка здоров был пить, но четыре бутылки сантуринского[252] и почти штоф крепкой наливки хоть кого подрумянят. Вот к концу ужина он так распотешился, что даже безобразные лица гостей стали казаться ему миловидными, и он раза два принимался обнимать приказного и перецеловал всех казаков. Час от часу речи их становились беспутнее и наглее: они рассказывали про разные любовные похождения, подшучивали над духовными людьми и даже – страшно вымолвить! – забыв, что они сидят за столом, как сущие еретики и богоотступники, принялись попевать срамные песни и приплясывать, сидя на своих стульях. Во всякое другое время батюшка не потерпел бы такого бесчинства в своем доме, а тут, словно обмороченный, начал сам им подлаживать, затянул: «Удалая голова, не ходи мимо сада» – и вошел в такой задор, что хоть сейчас вприсядку. Меж тем казаки, наскучив орать во все горло, принялись делать разные штуки: один заговорил брюхом, другой проглотил большое блюдо с хлебенным, третий ухватил себя за нос, сорвал голову с плеч и начал ею играть, как мячиком. Что ж вы думаете, батюшка испугался? Нет! все это казалось ему очень забавным, и он так и валялся со смеху.
– Эге! – вскричал подьячий, – да вон там на последнем окне стоит никак запасная бутылочка с наливкою, нельзя ли ее прикомандировать сюда? Да не вставай, хозяин, я и так ее достану, – примолвил он, вытягивая руку через всю комнату.
– Ого! какая у тебя ручища-то, приятель! – закричал с громким хохотом батюшка, – аршин в пять! Недаром же говорят, что у приказных руки длинны…
– Да зато память коротка, – прервал один из казаков.
– А вот увидите! – продолжал подьячий, поставив бутылку посреди стола, – небось вы забыли, чье надо пить здоровье, а я так помню: начнем с младших! Ну-ка, братцы, хватим по чарке за всех приказных пройдох, за канцелярских молодцев, за удалых подьячих с приписью, чтоб им весь век чернила пить, а бумагой закусывать, чтоб они почаще умирали да пореже каялись!
– Что ты, что ты? – проговорил батюшка, задыхаясь со смеху, – да этак у нас все суды опустеют.
– И, хозяин, о чем хлопочешь! – продолжал приказный, наливая стаканы, – было бы только болото, а черти заведутся. Ну-ка, за мной – ура!
– Выпили? – закричал казак с крючковатым носом. – Так хлебнем же теперь по одной за здоровье нашего старшóго. Кто станет с нами пить, тот наш, а кто наш, тот его.
– А как зовут вашего старшину? – спросил батюшка, принимаясь за стакан.
– Что тебе до его имени! – сказал казак с большой головою. – Говори только за нами: «Да здравствует тот, кто из рабов хотел сделаться господином и хоть сидел высоко, а упал глубоко, да не тужит».
– Но кто же он такой?
– Кто наш отец и командир? – продолжал казак – Мало ли что о нем толкуют! Говорят, что он любит мрак и называет его светом: так что ж? Для умного человека и потемки свет. Рассказывают также, будто бы он жалует содом, гоморр и всякую беспорядицу для того, дескать, чтоб в мутной воде рыбу ловить, да это все бабьи сплетни. Наш господин – барин предобрый; ему служить легко: садись за стол не крестясь, ложись спать не помолясь; пей, веселись, забавляйся да не верь тому, что печатают под титлами[253], – вот и вся служба. Ну что? ведь не житье, а масленица, не правда ли?
Как ни был хмелен батюшка, однако ж призадумался.
– Я что-то в толк не беру, – сказал он.
– А вот как выпьешь, так поймешь, – прервал подьячий. – Ну, братцы, разом! Да здравствует наш отец и командир!..
Все гости, кроме батюшки, осушили стаканы.
– Ба-ба-ба! хозяин! – закричал подьячий, – да что ж ты не пьешь?
– Нет, любезный! – отвечал батюшка, – я и так уж пил довольно. Не хочу!
– Да что с тобой сделалось? – спросил толстый казак, – о чем ты задумался? Эй, товарищи! надо развеселить хозяина. Не поплясать ли нам?
– А что, в самом деле! – подхватил приказный, – мы посидели довольно, не худо промяться, а то ведь этак, пожалуй, и ноги затекут.
– Плясать так плясать! – закричали все гости.
– Так постойте же, любезные! – сказал батюшка, вставая, – я велю позвать моего гуслиста.
– Зачем? – прервал подьячий, – у нас и своя музыка найдется. Гей, вы, начинай!
Вдруг за печкою поднялась ужасная возня, запищали гудки, рожки и всякие другие инструменты, загремели бубны и тарелки; потом послышались человеческие голоса; целый хор песельников засвистал, загаркал да как хватит плясовую – и пошла потеха!
– Ну-ка, хозяин, – проговорил казак с красноватым носом, уставив на батюшку свои зеленые глаза, – посмотрим твоей удали!
– Нет! – сказал батюшка, начиная понимать как будто бы сквозь сон, что дело становится неладно, – забавляйтесь себе сколько угодно, а я плясать не стану.
– Не станешь? – заревел толстый казак. – А вот увидим! – Все гости вскочили с своих мест.
Покойного батюшку начала бить лихорадка – да и было отчего: вместо четырех, хотя и не красивых, но обыкновенных людей стояли вокруг него четыре пугала такого огромного роста, что когда они вытягивались, то от их голов трещал потолок в комнате. Лица их не переменились, но только сделались еще безобразнее.
