Сижу за раскрытыми передо мною во множестве делами и протоколами, а думаю о таких бесцельных, вовсе до меня не относящихся пустяках, а в это самое время человек докладывает, что приехал губернатор.

Прошу.

Губернатор говорит:

– У меня послезавтра квинтет, – надеюсь, будет недурно сыграно, и дамы будут, а вы, я слышал, захандрили у нас в глуши, и приехал вас навестить и просить на чашку чаю, – может быть, не лишнее будет немножко развлечься.

– Покорно вас благодарю, но отчего вам кажется, что я хандрю?

– По Ивана Петровича замечанию.

– Ах, Иван Петрович! Это который у меня дежурит? И вы его знаете?

– Как же, как же. Это наш студент, артист, хорист, но только не аферист[459].

– Не аферист?

– Нет, он так счастлив, как Поликрат[460], ему не надо быть аферистом. Он всеобщий любимец в городе – и непременный член по части всяких веселостей.

– Он музыкант?

– Мастер на все руки: спеть, сыграть, протанцевать, веселые фанты устроить – все Иван Петрович. Где пир, там и Иван Петрович: затевается аллегри[461] или спектакль с благотворительною целью – опять Иван Петрович. Он и выигрыши распределит, и вещицы всех красивее расставит; сам декорации нарисует, а потом сейчас из маляра в актера на любую роль готов. Как он играет королей, дядюшек, пылких любовников – это загляденье, но особенно хорошо он старух представляет.

– Будто и старух!

– Да удивительно! вот я к послезавтрашнему вечеру, признаться, и готовлю с помощью Ивана Петровича маленький сюрприз. Будут живые картины. Иван Петрович их поставит. Разумеется, будут и такие, что ставятся для дам, желающих себя показать, но три будут иметь кое-что и для настоящего художника.

– Это сделает Иван Петрович?

– Да, Иван Петрович. Картины представляют «Саула у волшебницы андорской»[462]. Сюжет, как известно, библейский, а расположение фигур несколько дутое, что «называется «академическое», но тут все дело в Иване Петровиче. На одного его все и будут смотреть – особенно когда при втором открытии картины обнаружится наш сюрприз. Вам я могу сказать этот секрет. Картина открывается, и вы увидите Саула: это царь, царь с головы до ног! Он будет одет, как все. Ни малейшего отличия, потому что по сюжету Саул приходил к волшебнице переодетым, так чтобы она его не узнала, но его нельзя не узнать. Он царь, и притом настоящий библейский царь-пастух. Но занавес упадет, фигура быстро изменяет свое положение: Саул лежит ниц перед явившейся тенью Самуила. Саула теперь все равно что нет, но зато какого видите Самуила в саване!.. Это вдохновеннейший пророк, на раменах[463] которого почиет сила в лице, величие и мудрость. Этот мог «повелеть царю явиться и в Вефиле, и в Галгалах»[464].

– И это будет опять Иван Петрович?

– Иван Петрович! но ведь это не конец. Если попросят повторения – в чем я уверен, и сам о том позабочусь, – то мы вас не станем томить задами, а вы увидите продолжение эпопеи.

Новая сцена из жизни Саула будет совсем без Саула. Тень исчезла, царь и сопровождавшие его вышли; в двери можно заметить только кусок плаща на спине последней удаляющейся фигуры, а на сцене одна волшебница…

– И это опять Иван Петрович!

– Разумеется! Но ведь вы перед собою увидите не то, как изображают ведьм в «Макбете»…[465] Никакого столбнякового ужаса, ни ломки, ни кривляний, но вы увидите лицо, которое знает то, что не снилось мудрецам. Вы увидите, как страшно говорить с выходцем из могилы.

– Воображаю, – отвечал я, будучи всемерно далек от мысли, что не пройдет трех дней, как мне приведется не воображать, а на самом себе испытывать такую пытку.

Но это пришло после, а теперь все было полно одним Иваном Петровичем – этим веселым, живым человеком, который вдруг, как боровичок после грибного дождичка, из муравы выскочил, не велик еще, а отовсюду его видно, – все на него поглядывают и улыбаются: «Вот-де какой крепенький да хорошенький».

Я вам передавал, чтó говорил о нем его экзекутор и губернатор, а когда я полюбопытствовал, не слыхал ли чего-нибудь о нем один из моих чиновников светского направления, так они оба враз заговорили, что встречали его и что он в самом деле очень мил и хорошо поет с гитарой и с фортепиано. И им он тоже нравился. На другой день заходит протопоп. Он, как я побывал у него в церкви, всякий праздник приносил мне просфору и на всех священноябедничал. Он ни о ком хорошо не говорил и в этом отношении не делал исключения и для Ивана Петровича, но зато священноябедник знал не только природу всякой вещи, но и ее происхождение. Про Ивана Петровича он сам начал:

– Вам чинца обменили. Это все с умыслью…

– Да, – говорю, – какого-то Ивана Петровича дали.

– Вéдом нам, как же, довольно вéдом. Мой свояк, на которого место я сюда переведен с обязательством воспитать сирот, он его и крестил… Отец-то тоже был из колокольных дворян…[466] в приказные вышел, а мать… Кира Ипполитовна… Такое у нее имечко – она по страстной любви к его родителю уходом за него ушла… Скоро, однако, вкусила и горечи любовного зелья, а потом и овдовела.

– Она сама сына воспитывала?

– Да какое его воспитание: в гимназии классов пять проучился, да и пошел в писатели в уголовную палату… со временем помощником сделали… А счастлив очень: в прошлом году коня с седлом в лотерею выиграл и с губернатором на охоту нынче за зайцами ездил… Фортепиан, полковые выходили[467], так разыгрывали – опять тоже ему достался. Я пять билетов взял и не выиграл, а он всего один, да и на тот получил. Сам музычит и Татьяну учит.

– Это кто же – Татьяна?

– Сиротку они взяли – ничего себе… черномазенькая. Он ее обучает.

Весь день проговорили об Иване Петровиче, а вечером слышу – у моего Егора в комнатке что-то жужжит. Зову его и спрашиваю: что это у тебя такое?

– Это, – отвечает, – я пропилеи делаю.

– Что еще за пропилеи?[468]

Иван Петрович, обратив внимание, что Егор скучает от бездействия, принес ему пилок и дощечек от сигарных ящиков с наклеенными узорами и научил его подставочки выпиливать. Заказ дал к лотерее.

Утром в тот день, когда Иван Петрович вечером должен был и играть, и всех удивлять в картинах на пиру у губернатора, я не хотел его задерживать, но он оставался при мне до обеда и даже очень насмешил меня. Я пошутил, что ему надо бы жениться, а он отвечал, что предпочитает остаться «в девушках». В Петербург его звал.

– Нет, – говорит, – ваше превосходительство, меня здесь все любят, да и мать, и сиротка Таня у нас есть, я их люблю, а они для Петербурга не годятся.

Удивительно какой гармоничный молодой человек! Я его даже обнял за эту любовь к матери и сиротке, и мы расстались за три часа до картин.

На прощанье я сказал:

– Нетерпеливо жду вас видеть в разных видах.

– Надоем, – отвечал Иван Петрович.

Он ушел, а я пообедал один и прикорнул в кресле, чтобы быть бодрее, но Иван Петрович не дал мне заснуть: он меня скоро и немножко странно потревожил. Вдруг вошел очень спешной походкой, шумно оттолкнул ногою стоявшие посередине комнаты стулья и говорит:

– Вот можете меня видеть; но только покорно вас благодарю – вы меня сглазили. Я вам за это отомщу.