– Понимаю!
– Вы мне сказывали сами, что лично знали известную госпожу Беркманн, жену известного часового мастера, о которой известнейший из известных, доктор Иосиф Франк[176], столько писал в венских и лейпцигских журналах. Вы знаете, что во время своего эпилептического сна она говорила и читала книги на всех языках; переводила с греческого, латинского, халдейского, бискайского и прочая; объясняла составные части химических смесей, положенных у ней на груди под ложкою; видела насквозь внутренность особ, стоящих перед нею, и описывала кроющиеся в их теле повреждения, и так далее. Без сомнения, вы были сами свидетелем этих чудесных явлений?
– Нет! Я был раза три у госпожи Беркманн, и в те дни, как нарочно, пароксизм не удавался. Но я очень хорошо понимаю это.
– Вы можете еще прибавить к ним немецкого мужика Мюллера, который в начале нынешнего столетия предсказал политические перемены, сбывшиеся потом в 1813 и 1814 годах; французского поселянина, который предостерегал Лудовика Восемнадцатого[177] о погибели, угрожавшей герцогу Беррийскому[178]; молодую княжну Любомирскую, падавшую всегда в обморок при виде дверей, в которых впоследствии она погибла; французского посла в Лондоне, с которым случалось то же самое, когда его брил молодой английский цирюльник, как потом оказалось, родной его сын, потерянный в Германии; наконец, многочисленные примеры лиц, видевших и описывавших другим кончину своих отцов, матерей и сестер, которые в ту самую минуту расставались с жизнью в отдаленной стране. Сообразите все это, и тогда еще легче постигнете вы то, чтó теперь приключилось с вами. А что касается до причины подобных явлений, то вы понимаете ее так же хорошо, как и я.
– Как не понимать!..
Но едва доктор уходил из спальни, я опять не понимал ничего и верил только в любовь – в которую и теперь верю – более чем когда-либо!..
Я был неутешен, но спокоен – спокоен, как любовник, который уже не боится расстаться с предметом своей страсти. Казалось, я обладал Зенеидою и она была моя навсегда. Как скоро находился один в своей комнате или оставлял занятие, чтоб предаться думе, я думал о Зенеиде и тотчас ощущал ее присутствие – и был счастлив. Это состояние продолжается со мною и до сих пор. И странное дело! – на улице, в поле, в чужом доме я не могу наслаждаться этою мечтою: там мне скучно; я спешу домой, бегу к моей мечте, как к возлюбленной супруге, ожидающей меня с тоскою в сердце и всегда готовой принять верного друга в пламенные свои объятия: удаляюсь в кабинет, запираю дверь, и моя мечта является ко мне с светлою, розовою улыбкою. Нет сомнения, что дух Зенеиды обитает в моем доме!
Судьба Лизы очень меня озабочивала и даже приводила в большое затруднение. Она была небогата и, потеряв сестру, теряла все. Родня ее была слишком богата и знатна, чтоб могла пособить ей. Дочь разорившихся родителей – самое несчастное создание в свете! Зенеида, так сказать, завещала мне Лизу – теперь бы я должен был предложить мою руку… Нет! это сверх моих сил!.. По счастью, я узнал, что она была уже помолвлена за одного тогдашнего флигель-адъютанта, храброго и честного офицера, которого уважал я от всей души. Она теперь счастлива.
Но мне всегда хотелось увидеть гробницу моей Зенеиды, и я не имел смелости отправиться на Смоленское. Я боялся, что не вынесу вида ее могилы; притом какая-то невидимая сила всегда внезапно и непреоборимо останавливала меня в самом намерении. Холодный пот выступал на челе при одной мысли о путешествии на кладбище. Я сказал о том однажды моему доктору, и он не советовал мне делать опыта, утверждая, что когда при таком, как у меня, состоянии нервных соков самое предчувствие противно исполнению этого долга памяти о друге, то не следует пренебрегать голосом природы: это может быть одно из тех ясновидений, в которые я и он не верим, – одна из тех непонятных вещей, которые очень хорошо понимаются, – словом, одна из тех глупостей, которая иногда бывают умнее сорока умных вещей.
– С вами может случиться несчастье, – сказал доктор, – ваши соки недаром боятся Смоленского кладбища.
– Пустое, любезный эскулап! Мои соки не любят Смоленского потому, что знают, что когда-нибудь придется им иссякнуть в его песке.
– Но вы можете подвергнуться возврату прежней сильной невралгии, а я не люблю, когда мои годичные пациенты хворают.
– Я обещаю вам быть здоровым круглый год не в счет наших условий.
Я велел заложить коляску и поехал на Смоленское. У самых ворот мне сделалось так дурно, что я принужден был скорее воротиться домой и опять слег в постель.
С тех пор я не пытался более проникнуть в ограду кладбища, но завел для себя особый род прогулки: в хорошую погоду ездил на Васильевский остров, оставлял коляску в Седьмой или Восьмой линии на Малом проспекте, оттуда ходил пешком до ворот кладбища, от которых поворачивал назад, отправлялся к экипажу и уезжал домой или в город. Так провел я пять лет.
Эти таинственные прогулки, всегда в одно время, всегда в одном месте и с одинаковыми обстоятельствами, довольно похожими на меры предосторожности, крайне удивляли моих людей и подстрекали их любопытство. Мой камердинер всегда горько улыбался – он читал мои русские романы и, негодяй, до тех пор кривлял губы перед зеркалом, пока не выучился, по точной мысли автора, улыбаться чистым перцем, – мой, говорю, камердинер горько улыбался, когда я приказывал кучеру ехать к Исаакиевскому мосту[179], потому что, как говорит пословица, которую я сам выдумал на прошедшей неделе: «У всякого смертного человека есть своя немочка на Васильевском острову!»[180] Мне надоели его горькие улыбки.
Я счел нужным оправдать свое поведение перед коварными слугами и решился вперед оставлять экипаж в таком месте, откуда бы мой кучер мог видеть всю невинность моих путешествий.
В мае 18** года, по обыкновению, поехал я на остров, в исходе третьего часа пополудни. День был прелестный. Я приказал везти себя другим путем, по Большому проспекту, и остановиться у Финляндских казарм[181]. Оттуда пошел я тихо, задумчиво, печально по направлению к кладбищу. Только одна тропинка была суха в этом месте, и на ней приходилось довольно часто миноваться с мужиками и гуляющими островитянками – что не весьма мне нравилось. Однако я пошел далее, чтоб подать моему кучеру пример хорошей нравственности. Пройдя тысячу шагов, увидел я впереди даму в черной шляпке и клоке особенного цвета, несколько мне знакомом. Она была одна, без лакея, и шла очень тихо мне навстречу. Я начал высматривать поблизости себя сухое место, куда бы мог посторониться для нее с тропинки. Мы скоро поравнялись. Чтоб пропустить ее, я остановился и не смотрел ей в лицо из учтивости. Она тоже остановилась.
– Вы уже на меня не смотрите! – сказала она голосом, который разорвал мне сердце.
Я приподнял глаза.
Зенеида!..
Я оледенел. То была она!.. Она! – та же, как семь лет тому назад, молодая, свежая, розовая, с теми же голубыми глазами – чистыми и голубыми, как пучины Средиземного моря, – с тою же пленительною улыбкою! Я видел ее наяву, среди белого дня, – видел и не мог не сомневаться. Но испуг потушил во мне голос; уста мои были заклеймены холодным и тяжелым свинцом; я стоял неподвижно, подобно надгробному памятнику. Она смотрела мне в глаза и улыбалась, как солнце.
– Что ж вы меня боитесь? – сказала она.
Я долго еще стоял в безмолвии, которое еще более усиливало ее веселость. Наконец произнес робким голосом:
– Мне сказали, что вы умерли?
– Кто вам сказывал это?
– Лиза, все!
– Я умерла для всех, но для вас я жива.
Говоря это, она опять улыбалась так прелестно – так нежно на меня глядела, что я не знал, что думать.
