АП: Зачем?
ОВ: Мне казалось, что я пробуждаю какие-то дремлющие силы организма. И действительно, когда я выходил из леса, я чувствовал, что меня трясет, как от электричества. При этом этот энергетический заряд очень быстро исчезал, можно сказать, до города я эту энергию не довозил.
АП: А по сколько вы находились в лесу?
ОВ: Это могло быть пару недель, до месяца. Когда я так путешествовал, я, например, из Дербента шел пешком до Кавказа, потом я переходил через перевалы в одиночку.
АП: А карта?
ОВ: В том-то и дело, что без карт. Был такой смехотворный случай, когда я шел из Чегета в Сванетию, на перевале я встретил немецкую альпинистскую группу. Они все в альпинистском снаряжении, с альпенштоками, – и я иду босой по снегу. Они обнаружили мои следы и подумали, что это снежный человек. У меня нога 49 размера. Но когда они увидели меня и когда «снежный человек» заговорил с ними по-английски, они поняли, что ошиблись, и мы разговорились. А какие у них были подробные карты местности! Все на них есть, вплоть до больших камней. Спрашиваю: где купили? Говорят, да в киоске в Берлине. А у нас же такие не купишь – секретная информация!
АП: А была ли у вас собой духовная литература?
ОВ: Только Библия. Но этого хватало.
АП: А как выживали?
ОВ: Когда у меня кончались деньги, то я выходил к людям и предлагал свои услуги: забор покрасить, дрова нарубить… – и так зарабатывал какие-то деньги, на которые мог прожить месяц. В рюкзаке у меня был запас еды и вещи, но вес его был не более пяти килограмм. Я специально сшил себе одежду со многими карманами, сшил спальник, палатку из парашютной ткани. Чтобы не отягощать себя, а идти спокойно, ничем и никем не связанный.
АП: А семья, мама отпускала вас спокойно?
ОВ: Нет, конечно. Мама вообще сильно переживала, что я стал верующим. Она считала, что я вообще чокнулся на этом деле. Но моя мама всегда помогала мне и пыталась меня понять. Даже если была не согласна со мной, в частности в моем стремлении стать священником. Я говорю: «Ну, мам, ты же мне сама помогаешь?» – «Ну как же не помочь, я же тебя люблю!» – отвечала она. Я ушел в свое «путешествие познания себя», ковал из себя настоящего воина Христова, а когда возвратился – устроился ночным сторожем, приходил домой только спать, а все свободное время проводил в библиотеке. И так семь лет подряд я регулярно, как на работу, ходил в библиотеку и много чего прочел за это время.
АП: Какие это были годы?
ОВ: Это примерно 1977–1984 годы.
АП: Иногда при воцерковлении случаются экстремальные ситуации. С вами случалась какая-нибудь необычная памятная история?
ОВ: Видите на моем лбу шрам? Это моя памятная метка о необычной встрече в лесу. Я один ушел в лес и там повстречался с человеком, который решил покончить счеты с жизнью. Я постарался отговорить его. Вроде как это удалось, но наутро он пришел ко мне с топором…
Сиделка Марта с трудом встала со своего стула, подошла к монитору и выключила его. Романцев даже не пошевелился…
Глава 3
Кто может помочь в Германии русскому человеку?
Маша. Филиппова Мария Николаевна, единственная дочь профессора истории Николая Павловича Филиппова – известного специалиста по имперской России. С детства любила и знала историю, готовилась поступать на истфак.
Девочкой она была старательной, глубокой, интересной. Но так уж зачем-то случилось, что от двух красивых родителей родился некрасивый ребенок. И ладно бы мальчик, а то ведь девочка… Глаза изумительные: серые, бархатные, брови густые в разлет – от матери. А вот вся вторая часть лица от дедушки по папиной линии – приходского священника. Тот бородой длиннющей прикрывался, а ей-то куда девать неправильный прикус и вперед выступающий острый подбородок?
Некрасивой и умной девушке жилось непросто. Маму, рано ушедшую из жизни, Маша помнила больше по фотографиям. А когда она готовилась поступать на исторический, сильно заболел отец: инфаркт. Пришлось все отложить и сесть возле него в больнице. Но профессор еще поднялся и погулял с дочерью по больничному парку, полюбовался подснежниками и тюльпанами, розами и лилиями, а затем и хризантемами, надиктовал ей последнюю книжку…
Но последующий второй волной инсульт уж навсегда приковал его к постели. Маша так и осталась в медицине, словно бы вросла в нее, поступила в медицинский. Смерть отца остановила всю Машину жизнь, и она осталась с неполным высшим.
Отец лежал долго, и все свои курсовые работы она писала «по отцу»: инфаркт миокарда, обширный инсульт, диабет, гангрена…
Последнее отделение, из которого отец так и не вышел – хирургия. Машина работа по гнойной хирургии была лучшей на курсе. Было из-за чего и было в кого.
Дело в том, что ее дед был учеником известного врача, архиепископа Луки Войно-Ясенецкого. Они встретились в Крыму, куда архиепископ получил свое последнее назначение. А до этого ссыльный профессор Ясенецкий оперировал в бараках Сибири. Благодаря его «Очеркам по гнойной хирургии» во время Второй мировой войны были спасены тысячи людей. Дед, а потом и отец, часто вспоминали слова узника Луки: «Я бы больше смог спасти жизней, если бы вы не связывали мне руки колючей проволокой!»
Дед Павел воспитал сына и немного не дожил до рождения Машеньки – единственной внучки. Зато бабушка Настя не могла нарадоваться на свою любимицу. Старательная, отзывчивая, Машуня гостила у нее в Крыму по целому лету – и была отрадой ее старости.
Но главной опорой скромной и застенчивой девушки был отец. И когда он покинул этот мир, перед Машей встал неотвратимый вопрос – чем жить? Ведь на Ваганьковском кладбище лежали ее дед, молодая мама, а теперь и отец. Работа определила всю ее дальнейшую жизнь. Она похоронила отца и навсегда перебралась в больницу.
Домой приходила только между дежурствами: поспать. Шутила, что пора уж арендовать палату, потому что смысла возвращаться не было никакого: что там одной делать? «Ничего, подожди, разглядит твою красоту тот, единственный, – с жаром говорил ей когда-то папка, – я еще внуков хочу понянчить!» – «Ах, папка, папка, если только в Эмиратах, там пол-лица прикрывают чадрой», – вздыхала Маша, разглядывая себя в зеркало.
Вот же дал Господь ей это некрасивое лицо! Тело дал статное – от мамы, с годами оно не «портилось». Как из слоновой кости вырезана, тонкая длинная талия, в меру широкие бедра. И не рожавшая девица до сорока лет осталась статуэткой, но сколько же она от этого потерпела: окликнут на улице со спины, – она научилась не реагировать, так нет же! Еще и забегут вперед, оглянутся и она наслышится горьких слов, к которым так и не привыкла: «черепаха Тортилла», «сзади – пионерка, спереди – пенсионерка», и еще хлеще… За что? В чем ее вина? Терпеть оскорбления за лицо, к созданию которого она не причастна? С возрастом она все приняла и смирилась. Ходила по-прежнему на работу, уже не обольщалась на тему семьи, даже в институт не стала восстанавливаться – зачем?
А когда ассистент институтского профессора, немец Ханс Хофман, открыл свою клинику в Мюнхене, то позвал Марию с собой. Недолго думая, она согласилась. Немецкий знала хорошо, кроме того, Хофман женился на русской студентке Алле Купцовой, и у Маши появилось русское общество на чужбине.
И вот, в холодный апрельский день, к ней, в Мюнхен, в хирургию, привезли какого-то русского, всего поломанного, не приходящего в себя после автокатастрофы, да еще с базовым диагнозом – инфаркт миокарда. Ханс Хофман взял пациента под личную опеку, потому что тот оказался другом тестя, Петра Купцова, который лично раз в неделю звонил дочери Алле и справлялся о состоянии здоровья Александра Павловича Романцева. А что можно было сказать? Кома. Очень тяжелое состояние. Черепно-мозговая травма…
Маше вспомнился отец, да так остро, что она теперь не отходила от нового пациента: травма головы грозила амнезией.
