В пылинках он мог узреть горы, а в горах – прах.

– Ты же знаешь: на днях мне пришлось менять водительские права. Проходить медицинскую комиссию, я тебе так скажу – суета…

Устин вздохнул и утвердительно покачал острым подбородком:

– Да, так вот, комиссия располагается в больничном городке и как раз по соседству с «Мавзолеем» – последнем приюте всех усопших нашего города.

А вокруг, напоминая поросят присосавшихся к мамаше, расплодились похоронные бюро и прочие конторы, всегда сопутствующие усопшим, и обхаживающие родных и близких в нелёгкую минуту последнего прощания.

Думаешь, там работают сердобольные и неравнодушные люди? – снова вздох, но сейчас подбородок настроен скептически. – Вывески – одна другой заманчивее: «Стиксы», «Хароны», «Обелиски»…

– Нет, знаешь ли, – Устин печально улыбнулся, – «Василисков» я там не приметил. И среди всех этих заведующих загробным миром где-то затерялась моя комиссия.

Признаюсь, искал долго, пока не подошёл к неприметной двери, внушительно обитой жестью, на ней листок формата Л-4 и стандартным шрифтом сказано о том, что искомая комиссия располагается именно тут.

Не без усилия толкаю дверь, преодолевая пружинную несговорчивость, и сразу погружаюсь в сумрачную настороженность коридора.

Причем сразу на распутье. Длинный рукав, невзрачный с затёртым линолеумом и обшарпанными стенами, исчезал налево и в темноту.

Зато прямо – благодать, поблёскивает в неоновом свете ламинат, красуются свежей краской гладкие поверхности, и вход – врата, широкие и настежь распахнутые…

Вот ты бы куда пошла, пыль, будь на моём месте?

То-то же.

Я и шагнул.

Глаза ещё не привыкли после улицы, щурюсь и вижу – красота, кругом лепнина, вензеля, торжественный бархат!

Вот, думаю, сервис дошёл, как встречают живого человека! Вдоль стен немые тени в ряд. Меня озарило: очередь! Вот с очередями у нас прямо-таки беда, сколько не пытались, как ни решали этот вопрос, людей так и тянет дышать соседу в затылок.

Ну ничего, мы люди привыкшие, подхожу к первому от двери и спрашиваю:

– Кто крайним будет? (Человек я не суеверный, но люди вокруг…)

Не успел я договорить, как тут же осёкся – гроб!

То, что я принял за очередь на медкомиссию, был длинный ряд гробов, прислонённых к стене, а лепнина, и малиновый бархат – всё, так сказать, для настроения…

Нет, зачем же, ну конечно не мёртвых. Хотя…

Тут-то я и прозрел, когда глаза привыкли к полумраку. Как я шарахнулся оттуда. Думаешь смешно? Мол, пускай мёртвые позабавятся в последний раз, пока их душеньки ещё бродят по земле.

Я выскочил оттуда и опрометью бросился во тьму длинного коридора и чуть не налетел с размаху на дверь, так велик был страх столкнуться впотьмах с призраками.

На всякий случай предварительно постучался, мне не ответили, но из-за двери кто-то приглушённо бубнил.

Имея уже горький опыт, вхожу и, стараясь привыкнуть к дневному свету, беспрепятственно приникающего через окна, молчу. Светлое пятно помолчав, бесстрастно осведомилось хриплым тенором:

– Вы на комиссию?

Свет чересчур ярок, в хриплом голосе было мало жизни, какая-то сухая механистичность и я, щурясь, уточняю:

– Комиссия для живых? – и тут же поправляюсь, – ну, то есть, на водительские права?

Возникла неловкая пауза, за время которой я снова обрёл способность видеть.

За корявыми столами сидели люди в медицинских халатах и все дружно рассматривали меня, так смотрят на идиотов или на то, что малопонятно разуму, и вызывает, по крайней мере, недоумение к чему-то потустороннему.

Я извинился и был принят.

Мне продлили право на вождение.

Молчаливо продолжала кружиться пыль.

– История неординарная. Из ряда вон выходящая. Но не для меня. Чем больше я вглядываюсь в наш мир, тем навязчивее одна мысль.

– Глупость, конечно, – Устин отмахнулся ладонью и тут же сделал ею жест, приглашающий поразмыслить вместе, – но кто знает. Кто знает…. Уж очень все вокруг стараются укрепить меня в том открытии.

– Спросишь, в каком, а вот слушай. – Устин доверительно склонился ниже к светлому столбу света, в котором вихрились пылинки, подпёр голову ладонями, сложенными вместе…

И загадочным голосом продолжил:

– Мне кажется, после известных тебе событий я очутился не совсем там, только не смейся сразу, и не отвергай, да давно очутился… в потустороннем мире, среди мёртвых. Как это произошло? Сам не понимаю. Вот взять хотя бы наше новое кладбище.

Когда-то на его месте был сливовый сад, и паслись пасторальные коровы, дорога была обыкновенной – разбитой.

Теперь дорога хоть в три ряда езжай, бетон ровный – загляденье, а вдоль памятники да ограды.

И тут, всё как при жизни: все соблюдают субординацию и общепринятые правила: ближе к солнцу, наверху чёрные и белые мраморы, скорбные эпитафии, благородный анфас, всё чин чином, внизу теснее и скромнее, а в овраге вообще могилы уже общие – привезли, свалили, прямо в мочагу (мокрое место).

Устин помолчал, в голове роились вопросы, он решил озвучить самый надоедливый.

– Ничтожных ли сваливают и достойные ли облачаются в благородный мрамор? Хотя в мире мёртвых, наверное, всё вывернуто и перевёрнуто. Там свои законы. Одного не пойму и не приемлю: ну если ты мёртвый и тобою движут мёртвые законы, зачем живых дёргать, их жизнь превращать в ад? Месть, думаешь ты.

Не хочется мне в людях разочаровываться. Ох как не хочется…

Вытянутая ладонь пересекла тонкий луч света.

– Как с этим быть?

– Как быть с этим?

Такой, кажущийся безобидным, вопрос озвучивается на всех языках мира. Звучит, естественно, по-разному, в зависимости от темперамента, традиций и нравов той стороны, ему обычно сопутствует ропот собрания похожий на стозвучное эхо, усиленное вибрациями и новыми интонациями.

Обычно его задают личности беспокойные, напоминающие детонатор, состояние покоя не их стихия они взрывают его. Хотя вопрос звучит о ком-то, тем не менее, в нём всегда слышится глубокая заинтересованность, и всегда подразумевается сиюминутная выгода, то есть человек.

При такой постановке вопроса, естественно, человека сразу (да и потом) не замечают, а видят некое препятствие, помеху, этакую оплошность, которую нужно немедленно удалить.

Согласитесь, помеха – уже не человек, и вопрос звучит не так напряжённо, нейтрально, что-то вроде: куда прикажете выбросить этот мусор?

И куда бы вы ни поехали, с первого взгляда становится понятно, что послужило причиной столь банально-безобидного вопроса. Так, находясь в какой-нибудь банановой республике, одного взгляда достаточно на зеленеющие плоды плантаций и сгорбленные загорелые спины, чтобы, не задумываясь, ответить: сорвать, очистить, съесть, кожуру выбросить.

Мы о человеке. А я о чём!

На юге одной великой и холодной державы, там, где узенькой полоской вдоль побережья, на удивление северным снегам буйным цветом распускается тропическая растительность, где плещется в загорелые берега тёплое море и где солнца катастрофически не хватает на всех желающих приобщиться к этому бесплатному дару, а о пингвиньей справедливости никто ничего не слышал, предпочитая медвежьи традиции, этот вопрос – вопрос о месте или, если быть совсем точным, – о земле.

Тут и гадать не надо, загляните в местные суды. Сколько высокой патетики и демосфеновской риторики во славу гектара, маленьких трагедий развёртывающихся на пяти сотках, сколько фарса в облачённых в судебные мантии и сколько лицемерия в обращении «Ваша честь»!

Тут миллиметр в сторону – роковая ошибка. Тут чудес столько, вот взять хотя бы невидимые земли и высотки или коварную межу, на которую наступишь и пропадёшь, пропадёшь до скончания века. Страна великая, а отношение к ней мелочное, кругом «расчётики», а законы какие тут чудны е, прыгают как послушные зверята по арене, ты ему, закону то есть – але-ап! – и он сразу на задние лапки, а передними по воздуху беспомощно царап-царап.