Что заставило меня, личность самовлюблённую, тщеславную, к тому же не обделённую способностями и волей к свершениям, вот так взять и признаться? Боль ломает и не таких. Можно и нужно стерпеть истязание палача – они когда-нибудь прекратятся. Можно перетерпеть, сжав зубы, переломы, колики в животе от несварения, перегрузки и родильную горячку, стоматолога, в конце концов, – свершится и станет преданием. Но когда в боли ты признаёшь своё ничтожество, когда она разрушает твою личность, твоё Я, первоосновы твоего бытия… осознание этого никакому палачу-изуверу не повторить. Как мы не печёмся о плоти – все однажды становятся свидетелями похорон, траурных процессий, плача по утрате. Я думаю, люди боятся потерять не плоть, но нечто большее, то, о чём они забывают в суете земной, но вспоминают в самый последней момент. Запоздало.

Невыносимая боль, та, что свыше человеческих возможностей, как ни странно, возродила меня, вырвала из небытия. Но этот рывок ещё нельзя было назвать осознанным. Кто-то ожидал от меня большего. И этот кто-то с бельмом вместо головы уставился теперь на меня и, не видя его мимики, я терялся в догадках, чего больше в его циклопическом взгляде: омерзения, сострадания или, что страшнее всего – равнодушия.

Я сделал жалкую попытку привстать, дабы достойно встретить безмолвное явление, обладающее выразительно пылающим зрачком, и тут же рухнул обратно, придавленный притяжением, собственной немощью, и почти теряя сознание…

– О-о!.. Прекратите меня мучить!

Я не понимал, с кем говорю и к кому обращён мой безумный крик! Возможно, это был мой внутренний монолог. Я был на грани помешательства и, буду искренним, был бы рад ему.

– Разве можно так истязать человека?!

– Человека?

Бельмо вроде проявило ко мне интерес.

– Да, а что? – неуверенно добавил я, и почему-то смутился и потупил взор.

– Судя по всему, совести ты ещё не лишился, не вырезал её вместе с аппендицитом, словно твоё тело лепил неумелый подмастерье, вставив ненужный орган.

Игла-гарпун вонзилась неожиданно и умопомрачительно глубоко. Я взвыл. Вскочил и выпалил:

– Я жил как все, за что мне это!? За что страдания мои?!

Бельмо придвинулось, рукава шевельнулись, мне показалось, они обняли меня. Ласково.

– А тебе и невдомёк, я вижу. Жил, да, верно. Как все – и это, как никогда, верно. Ну что же, давай рассмотрим твою жизнь, если ты вопрошаешь «за что».

– Вы издеваетесь!

– Я? Нисколечко! Скорее всего, ты так ставишь вопрос, что, вольно или невольно, умаляешь величие жизни человека. Ты, величину подсудную лишь одному творцу, уничижаешь, ставя в один ряд с прочим зверьём, – бельмо отстранилось и задумчиво уставилось в небо.

Тут я испугался, что лишусь и последнего собеседника, необычного, неземного, инопланетного. Я пытался подыскать эпитеты, затем отбросил эту пустую затею.

– Нет, нет! Останься… Прошу тебя.

– Вот как… Кого ты просишь: бесплотный призрак, предмет твоего больного воображения или ты обращаешься к ничто? Я скроен из тысячи противоречий и стольких же невозможностей и случайностей. Чего ты ищешь во мне?

– Не знаю. Ты говорил о жизни…

– Может, лучше поговорим о смерти, а?..

Наверное, я был искренен и честен в образе. Бельмо снова залюбовалось мной.

– Несчастный, разве последний вздох для тебя не означает избавление от муки? Так смелее! Скажи: да – и свершится. Так да, или нет?

– Почему тебе так легко говорить об этом. А-а-а! Ведь это означает… конец всему! Понимаю! Ты и есть образ смерти!., тогда твоё нетерпение понятно. Что же, если я скажу… да!

Бельмо качнулось вперёд, явно проявляя интерес к моему скорчившемуся телу. Мне пришлось с поспешностью воскликнуть:

– Нет!.. Нет!!!Нет!!!

Сколько раз я повторился, не помню. С каждым «нет», в меня яростно впивались иглы и гарпуны и всё изощрённее они пытали…

… Я опомнился.

Ночь тысячеглазо и безразлично мерцала широким куполом. Оказывается, в припадке я скатился на пол и распластался, широко раскинув руки в стороны. Что было в том жесте, спасение земного бытия от неминуемого зла или попытка прикрыть жизнь собственным телом? Не знаю. Как бы там ни было, я был ещё жив! Боль напоминала о себе так же, как далёкий гром и зарницы за горами. О жизни напомнил и приступ тошноты. Солёный и мерзкий. Меня передёрнуло, но не стошнило.

– Вот твоя жизнь! Пользуйся, пока.

Обессиленный нескончаемой пыткой, неловко размазывая кровь из носа и рта, я перевернулся и попытался сесть.

Я на корабле?!

Мимо проплывали окна, распахнутые настежь двери на балкон, ажурные перила, снова окна, и снова двери, и всё те же перила. По-моему, я плыл по Млечному Пути, и моим шкипером был всё тот же ужасный сумрачно-дымчатый образ, с мутным бельмом вместо головы, похожий на исполинскую тучу. Он обернулся. Улыбнулся. Или мне так показалось. Что-то ехидное было в том бельме. Скорее, равнодушное.

– Я умираю, и ты забираешь меня в страну мёртвых?

– Поэтично. Античных греков начитался. Одиссеи, Стиксы и прочие буйные фантазии тёмного разума. Что ж, неплохо… А ты не думал, почему люди, и древние, и современные, смерть представляют, уж очень по земному: реки, царства, гурии и кущи с плодами.

Я молчал. Безмолвствовал и мой шкипер. Оказывается, Млечный Путь замкнут в кольцо? Однажды я прочитал, что туманная дорожка состоит из мириад звёзд, их так много, что свет слился вместе и видится таковым.

– Их, так много, – шепчу едва слышно, – и всё по кругу. Путь в никуда.

– И это в точку. Становишься мудрее, изрекаешь верные истины.

– Истины?

– Ты так хотел жить, что вот – достучался.

Двери нараспашку – мимо. Окна – мимо. Узорные переплетения перил волнообразными изгибами тоже проплыли мимо меня. Туманная дорожка медленно потекла вверх, всё выше и выше.

– Похоже на фигуру высшего пилотажа – мёртвую петлю.

– Живи!

– Почему ты повторяешься? Живи, живи, живи. И буду жить! Вот излечусь…

– Твоя болезнь неизлечима… Во всяком случае пока…

– Я не верю, я не могу вот так, бесталанно, умереть, корчась в болях, я… я ещё не жил! Я… я молод, наконец! Постой, постой, – с поспешностью и бесперспективностью утопающего, хватающегося за соломинку, осёкся на середине своей жизнеутверждающей рулады, – ты сказал «пока»? Что в этом «пока»?

– Твоя болезнь неизлечима, пока ты мёртв.

– Я мёртв? Вот уж враки! Я чувствую, – кислый рвотный привкус во рту впервые показался мне приятным, – я двигаюсь, – попытка шевельнуть пальцами, – и боль. Боль! Да, да – боль… Пусть даже она, – испуганно втягивая голову в плечи, – всё указывает на то, что я жив. Я… живой… человек. Да, да, я выздоровею, и буду жить!

Шкипер надвинулся на меня, бельмо мертвенной безжизненностью приблизилось вплотную.

– Ну, ну. Вот тебе первый постулат: мёртвое жить не может – оно может существовать, или смердеть, это как угодно. Второй звучит так: мёртвое полно движения, оно переходит из одного состояния в другое, такая цикличность бесконечна и… бессмертна. Химия и физика. Третий: мёртвое никогда не выздоровеет, то есть не вернёт себе цельность образа и подобия, для этого ему надо ожить вдохновением. И вопреки желаниям.

Бельмо отодвинулось, раскрывая перспективу. Попытка вздохнуть глубже, вызвала новые порции страданий. Палач взял разномастные иглы и с невинным видом подошёл ко мне. Скрежет зубов – это мой скрежет. Между скрежетом, сквозь зубы продирались слова, ободранные и окровавленные:

– За что… скажи!? Я не вижу в себе вины! И если я…, – кровавые ошмётки слетают с губ, – мёртв… Как жить дальше? И стоит ли? Я устал. Поверь, я устал. Эта болезнь достала меня.

– Теплее…

– Да будь ты проклят, мёртвый глаз! Я серьёзно, а ему шуточки!

– Ты спрашивал за что?

– А, – отмахнулся я, – валяй.

Двери, окна – мимо. Мимо проплыли перила, змеевидно извиваясь. Под ногами стало зыбко и туманно. Куда я тут же не преминул провалиться…