– Зачастую это лучшее, чем громкие споры с глупцами и брань на поле боя. Внутри себя сделаешь куда больше открытий, чем при жарком научном диспуте. И к чему привела полемика?

– Тебе-то зачем?

– Не подумай чего, не ради любопытства. Мне известно куда больше, чем ты можешь сказать!

– Вон у него лучше спроси, он куда посвященней меня, – и киваю в сторону палача.

– Он здесь, и тем красноречив. Меня интересуешь ты. Судя по тем болям, что ты испытываешь – ты мразь!

Подонок и негодяй!

Списанный материал!

Бельмо вспыхнуло ярче и вздохнуло. Так мне показалось.

– Но…

– Но?

– Да я употребил этот союз, будь вместо него более категоричный «а» – неизбежная смерть.

– Но, – я поднял этот союз как знамя над пылающей головой. Ладонь, только что обхватывающая темя, обратилась к небу.

– Ты не лукавил в своих поступках. Не открещивался, не задаривал, не изображал из себя благотворителя и поборника правды. Твоё «да» звучало как «да», и твоё «нет» было «нет».

– Бывает иначе?

– Зачастую. Ты умертвил в себе дух, но дух не покинул тебя, ты сомневался – он воскресал. Ты распинал, и он корчился в муках на том кресте. Имя тому измождённому вестнику – совесть. Поэтому я произнёс «но…».

Но ты сможешь жить.

– Я-а-а-а?

Наверное, голова не выдержала сама таких изощрённых пыток, дёрнулась и оторвалась от тела. Я даже поискал её на полу. Раньше тьма хоть и была пугающей реальностью, но реальностью там, снаружи.

Теперь она проникла внутрь меня. Всей своей сутью я ощутил, как её щупальца вползают в меня, оплетают органы и подступают к рассудку.

Как немеет сознание и остаётся тончайшая светлая нить между мной и бельмом, сказавшим «но…» вопреки всему происходящему со мной сейчас. Вопреки врачам! Вопреки смерти!

– Я-а-а-а, – сплевываю кровь, – я-а-а-а… смогу… жить…

– Ты прежний – нет.

– Но…

– Выбирай, ты человек. Вот твоё «но», – мелькнул лист. Белый фон весь был испещрён многоточием и лишь в конце, в самом нижнем правом углу было напечатано «но».

– Как видишь, он уже подписан. Тобою. А вот новый союз, – и снова белый лист, покрытый многоточием, в верхнем левом углу, в самом начале им предшествуют всё те же две буквы.

– Как видишь сам, этот лист без резолюции, но с заглавием.

Теперь я видел сразу два листа.

– Итак, выбирай. На одном твоя воля, на другом… жизнь.

– Человек без воли…

– Человека без воли не может быть. Тебе же сказано: выбирай!

– Я буду рабом?..

– Опять же тобой сказано.

Точки закружились передо мной в хороводе, листы затряслись под их лихим плясом.

То ли хоровод действовал гипнотически, то ли точки расхватали все инструменты – иглы, пилы и гарпуны – из саквояжа палача, но боль отступила.

Одна плясунья подскочила и задорно пыталась подхватить меня и увлечь. Стройной обольстительнице почти удалось, я уже, было, поддался и шагнул на край листа. И тут же страх вернул меня обратно: что там, внизу?.. Я перепутаю листы и выберу не тот!.. Среди мельтешения и сам мельчаешь. И тут как озарение:

– Пусть на всё будет воля твоя, – решительно прошептал губами и поднял лист с новым союзом.

В тот же миг боль ставила меня, исчез палач, точки вернулись туда, где им положено быть. В моём вздохе облегчения, впервые за много месяцев после консилиума, не слышалось обречённости, наоборот.

Тут я заметил, что стою под высокими стрельчатыми сводами, чьи линии граней исчезали где-то в бесконечности и там преобразовывались в свет, который широким водопадом стекал обратно ко мне. Все мои знания пространств, геометрических перспектив вначале возмутились парадоксом наблюдаемого, и тут же согласились с новым опытом, уверовав в реальность происходящего. Блаженствуя под потоками света, не сразу заметил ещё чьё-то присутствие, пока тот не проявил себя движением и тихим голосом, опять прозвучавшим непривычно – его звуки и смыслы рождались внутри меня.

– Предсказание будет исполнено, но прежде…

Луч света припечатал лист.

– Прежде, – явленный перед взором образ, обвёл стены и своды, задерживаясь на украшениях в виде лепнины, сверкающих вензелей и изображений в узорчатых рамах, – предстоит основательная реставрация. Храм в жалком состоянии. Весьма и весьма…

– Да? – недоумевающе следую за взглядом незнакомца, чьи черты мешает разглядеть ослепительное сияние, похожее на то, когда солнце светит прямо в лицо, – а мне показалось… кругом позолота, тончайшая работа, явно, что приложили руку настоящие мастера.

– Храм сей славен другим, что ему земное – преходящее. Итак, приступаем к реставрации?..

Я оглядел богатое убранство, сверкающее всеми цветами драгоценных камней, затем задрал голову, откуда на меня изливался свет, один свет и ничего более…

– Так я очутился среди мёртвых.

Устин сидел на чердаке старого дома. Сквозь многочисленные прорехи в шифере и через слуховое окно внутрь проникал дневной свет.

Длинные ряды подпорных балок и наклонных стропил, скрытые полумраком, напоминали буреломы в каком-то заколдованном лесу, некогда живом, а теперь засохшем.

Лучи света лились прозрачными водопадами, образуя небольшие светлоокие озёрца в том месте, где они касались пыльного и захламлённого пола.

От соприкосновения световых потоков с полом вверх устремлялись тысячи искрящихся брызг в виде мельчайших невесомых пылинок. С ними-то и разговаривал Устин.

А с кем ему ещё, бедняге, разговаривать? Его речь теперь напоминала хлопанье на сквозняках обветшалых дверей сарая, висящих к тому же на одной петле.

Речь его скрипела, такала и дыкала.

Лицо при этом конвульсивно искривлялось, рот перекашивался, глаза прищуривались. Он не произносил звуки, он рожал их в муках, и потому прослыл заикой и молчуном.

Но судьба, сотворив с ним такое, не успокоилась, как раздражённый скульптор продолжает тюкать зубилом по заготовке, уже понимая, что шедевру если и быть, то, вероятно, завтра и не с этим материалом, так и природа заново открывала миру Устина.

И прежде щуплый, однако статный, с крепкими мышцами теперь он являл жалкое зрелище: покатые плечи, слегка сутулый позвоночник, напоминающий вопросительный знак, отчего живот рахитично выпирал вперёд, как он не старался его втягивать.

На исхудавшей подвижной шее крутилась любопытная голова. Одно в нём неожиданно удивляло. Над впалыми щёка-ми, в глазах, ясно и без искажений отражался мир, словно то были не глаза вовсе, а зеркало воды, обладающее редким светло-голубым цветом, и свойством светится изнутри.

От глаз к вискам, высохшими руслами, разбегались веером морщины. Лоб напоминал утёс, высокий, но всегда скрытый под хаосом густой растительности волос, образующих непокорную чёлку.

– Не веришь, а вот слушай.

Устин придвинулся к слуховому окну. Почему он выбрал в собеседники пыль? Кремний. Он вычитал, что основу пыли, кроме остатков жизнедеятельности, составляет частички кремния и прочих минералов, стёртые временем до состояния практически невесомого, позволяющего парить при любом сквозняке.

Если люди разговаривают с устройствами, основу которых составляют те же химические элементы, почему и ему не сидеть вот так на чердаке и не беседовать с пылью. И тут важно учесть: гаджеты людей – хитро-замудрённые устройства, – как и любая искусственная вещь, ограничена техническими условностями, а эта пыль границ не имеет.

Объём её памяти – вся видимая и невидимая Вселенная.

Возможно вон та пылинка, что кружит в солнечном водовороте, свидетельница доисторических событий и видела рождение Земли, или звёздный ветер занёс её из далёкой галактики.

Живое, ничем не ограниченное воображение Устина творило собственные миры из крупиц, на которые если и обращал кто-то внимание из смертных, то лишь, наверное, домохозяйки и уборщицы, бесконечно моя полы и обмахивая мебель тряпками, досадливо морщась при этом и чихая.