А могут и зубками покалечить…

Простите, отвлёкся, ну так вот, когда звучит вопрос «Как быть с этим?» знайте: тут это вопрос о земле.

Пауза затягивалась, вопрос приобретал неприятный привкус, совсем неуместный, когда почтенные господа предпочитают утончённые напитки с вандейских холмов.

И он уже начинает досаждать.

– Так как быть с этим мозгляком?

Озвучивающий неприятные вопросы, несколько подобострастно, взглянул на визави, как бы снизу вверх, для чего требовалась определённая сноровка. Собеседники сидели в одинаковых креслах и были примерно одного роста.

Тот, к кому был обращён вопрос, обладатель сверкающей лысой головы с массивным кабаньим затылком (у секачей это надёжная защита, у людей подобное образование мало изучено, возможно, там, среди жировых складок, они прячут совесть?) и выдающимся носом грызуна, недовольно поёрзал, стреляя чёрными угольками глаз по сторонам, и уставился на мастера составлять неприятные задачи.

– Уважаемый Сергей Эразмович, вы затеяли, вам и карты в руки. Ну а я ваш карт-бланш, сами понимаете. Но совет: не перебирать! Тут понимать нужно: карточный закон почитается выше любого другого. Законы, как не крути, тот же диктант: одни диктуют – другие старательно каракули выводят, в объяснительных, за оценку стараются.

С карточным не так, его могут хоть мелом карябать по грифелю и с ошибками, а из-под мелка скрижали каменные и окровавленные выходят.

Вот такая вот нелицеприятная штука.

Лысый демагог знал, о чём говорил.

Бывший бригадир (вместе с братом-близнецом) через карты в люди вышел, поставил на кон социалистическую собственность, а со стола сгрёб уже частную и по карманам рассовал.

С тех пор и зазвенела по стране фамилия Дзиньгаревичей, карманы-то монетой звонкой набиты, при каждом шаге дзинь да дзинь.

Со стороны-то оно видней: глянь-ка, как штаны на них свисают, уж больно неприглядное зрелище! И рады бы братки спрятаться где-нибудь на Багамах, да там расходы одни, а доходы, как голову не ломай тут они.

Родина кормит (именно так: с заглавной; карманный телеканал этих братков любит о патриотизме порассуждать).

И стали лысые братки черепа почёсывать да подумывать, как бы им образ солидный среди людей обрести, имидж по-современному. Одна беда: на что ни посмотрят, сразу кусать тянет или ногтем колупнуть. Природа, вздыхают они, пожимая плечами, как с ней совладать, а сами по сторонам зырк-зырк, зубами клац-клац…

Модно сейчас стало имиджмейкеров приглашать (своего ума, что ли не хватает), ничего не меняется под местным солнцем. Вот в стародавние времена гувернанток из Парижа выписывали, варягов прочих, теперь вот в моде дикий Запад, там, среди пьяных резерваций, теперича вся культура сосредоточена.

Те ловкачи – имиджмейкеры (грыжу им в печёнки), каких только дельных советов не давали, как не измывались, чтобы повадки медвежьи окультурить (оно и понятно: наш бурый против ихнего гризли, как ни есть – варвар, если не сказать и того хуже).

И ладошки-то они, имиджмейкеры, домиком выкручивали, и очки в оправах модных примеряли, в пиджачки кургузые стильные пивные бочки прятали, в речи словечки заморские заставляли вставлять.

Крутили, крутили бедолаг перед зеркалами в рамках золотых. Вот пока рамки – всё хорошо, любуются братки собой, не налюбуются, а шагнут чуть в сторону, в жизнь окунутся.

И понеслось…

И что ты с природой этой делать прикажешь, в глазах-бусинках алчность вспыхивает и всего-то им, завидущим, хочется, зубки так и стучат от нетерпения.

«Ладно, Джон Кластерман, – говорят они по аглицки, – мы твой имидж уразумели, для корреспондентов благородство изобразим. Езжай, родимый, гудбай».

Выпроводили, и шнырь по стране широкой гулять, присматривать, прихватывать.

Выручал Дзиньгаревичей тот факт, что в стране родимой, таких прытких, глазастых и зубастых на тот момент столько развелось, так они примелькались, что за своих принимать стали и самобытностью объявили.

Не страна – заповедник для всяких хищных тварей с неумеренным аппетитом. Местные увидят, уже не дивятся, поздороваются и руку даже протянут.

Кто-то пытался поначалу бороться с ними, дихлофосом брызгали, к совести призывали, глупцы, потом махнули на всё: времена видимо нынче такие – мусорные. Мухам да вот этим тварям самое вольготные время. Авось переживём?

Были Дзиньгаревичи советскими бригадирами, планоугодниками, глазки верой горят, речи пламенные, фразы оточенные, от зубов отскакивают.

Стали господами они, не сразу, постепенно, и сами пока привыкали, и других приучали, нагибали. Одёрнуть-то теперь некому – в бывших обкомах запустение, серые клерки шмыгают по коридорам, и тоже глазками по сторонам стреляют в поисках съедобного.

Что со вкусами стало? Ничем не брезгуют. Не зря сказано: одного духа злого прогонишь, держись, семерых приведёт.

Ах, душа неприкаянная, бунтарская, революционная, видишь, чем чистилище твоё обернулось. Бедой в семеро.

А теперь и подавно, дай крысиному роду свободной демократией без кота пожить, он, род этот, закрома все вычистит, что не сожрёт обязательно загадит, и так во вкус войдёт, что и на людей, как на источник белка смотреть станет.

Не унимаются Дзиньгаревичи, звон по стране такой пошёл, народ с опаской шепчется. «Слыхал, братки с властью обручаются». – «Оба?!» – «Оба». – «Разврат!»

Кому разврат, а кому плутократия. Кто из нас не грешен: допусти в спальню, да свет выключи такой Содом и Гоморру устроим, страна ахнет, всплеснёт руками: страсти-мордасти какие, не приведи господь, и против воли покраснеет.

Вот и придумали слова всякие, экономически праведные, заретушировать неприглядные места, срамные.

Сидит Дзиньгаревич ногу на ногу закинул, взгляд (глазки-то прежние: маленькие подвижные, так и шныряют по сторонам, цепляются), во взгляде нынче перемены произошли: от прежней осторожности да опаски и духу не осталось, не смотрит – одаривает, не бровью ведёт – повелевает.

Ещё не род, не династия, но уже порода солидная.

Сергей Эразмович вздыхает и, пятясь, прощается, не забыв тихонечко прикрыть дверь в покои.

За дверью облегчённо вздыхает и преображается, сразу выпрямляется, деловито одёргивает пиджак модного горчичного цвета и со всей присущей ему прытью устремляется к выходу. Бесцветные глаза, озаренные лучами светлого будущего, кажутся осоловевшими от счастья, широкие губы периодически открываются, и тогда он превращается в кита в момент лова всякой планктонной мелочи.

Светло-рыжие волосы добавляют сходства с морским обитателем – их словно вылизало морским течением и плотно прижало к большой голове, особенно выдающейся в лобной части.

Он важно плывёт над красной дорожкой, проворно следуя коридорным капризам, а перед глазами золотая отмель, в глубине колышущихся изумрудных зарослей великолепного парка, среди цветущих диковинок, прячется жемчужная раковина, резные створки нежнейшего абрикосового цвета, внутри расписной перламутр и в окружении всей этой царской роскоши – драгоценная жемчужина. Сергей Эразмович даже остановился и сладко открыл рот и весь зарделся от удовольствия.

В его мечтах образы аллегоричны. Жемчужиной он представляет свою персону, владельцем собственного санатория.

Кто же он, наш милый безобидный мечтатель, плывущий в поисках хлеба насущного по московским коридорам власти?

Полное имя его Татьавосов Сергей Эразмович, доктор медицинских наук, директор знаменитого санатория, человек расчётливый и весьма, тщеславный.

Все его звания и должности не его заслуга, хотя он, естественно, совсем другого мнения, и попробуйте упомянуть о роли отца в его стремительной карьере, и усомниться в его собственных возможностях и талантах!

Вы услышите о себе такое, о чём никогда не подозревали за собой, и вам станет стыдно, и вы тут же извинитесь. Ведь он человек воспитанный.

Итак, если он жемчужина в собственных мечтах, но кто же или что же тогда раковина? Раковиной для жемчужины должен послужить санаторий. Да, тот самый, директором которого он изволит сегодня быть.