Всю эту абсурдную историю я выдумал от начала и до конца, но, как указывается в титрах многих фильмов, ее «сюжет основан на реальных событиях». Астроном Петр Петрович Петух никогда не существовал, но зато существовал советский агроном Трофим Денисович Лысенко. И он всерьез взялся опровергнуть всю известную в его время генетику и эволюционную теорию, чтобы поставить на их место собственные «учения», очень радикальные и очень революционные. Без ложной скромности Лысенко назвал их «советским творческим дарвинизмом» и, снисходительно похлопывая Чарльза нашего Дарвина по плечику, объявил себя не только его прямым интеллектуальным наследником, но и человеком, способным поднять его теорию на такую невиданную высоту, которая самому Дарвину и не снилась{301}.

Дореволюционная Россия, хотя и могла предъявить миру целый ряд выдающихся ученых первой величины (Менделеев, Павлов, Мечников, Вернадский!), все же не была «раем» для науки. Ни по уровню ее финансирования, ни по степени оснащения лабораторий современным оборудованием она не равнялась с тройкой ведущих европейских держав – Англией, Германией и Францией. Большая часть исследований проводилась в университетах, но университетские доценты и профессора в первую очередь преподавали и не могли уделять все свое время науке. Чисто научных учреждений, подобных современным научно-исследовательским институтам, было крайне мало, и многие светлые умы вынужденно искали заработок в качестве чиновников, журналистов или учителей средней школы. Некоторые уезжали за рубеж в надежде реализовать там свои таланты. Вот что писал в 1914 г. академик Владимир Вернадский (выдающийся геохимик и эколог, создатель учения о биосфере):

С другой стороны, не очень щедро финансируемая государством наука в дореволюционной России пользовалась значительной интеллектуальной свободой. Никто, включая чиновников высшего ранга, не мог взять и запретить биологам пропагандировать дарвинизм или какую еще «безбожную» теорию. Ученые свободно выезжали за границу, участвовали в международных научных конференциях, подолгу стажировались и работали в европейских лабораториях. Возможно, так было потому, что никто в «верхах» не рассматривал науку как дело государственной важности, которое надо хорошо финансировать, но при этом контролировать, направлять и требовать немедленной отдачи от вложенных в нее средств. Все это пришло чуть позже, когда и Россия, и власть в ней решительно переменились.

Едва страна немного оправилась от бедствий и хаоса революции и Гражданской войны, большевики стали выстраивать государственную политику в области науки на новых, во многом невиданных ранее принципах. Советские руководители относились к науке с почти религиозным поклонением. Именно в ней они видели средство решения почти всех стоящих перед страной проблем, включая избавление от периодического массового голода и преодоление технологического и культурного отставания от более развитых стран. И это не чисто большевистская особенность. Как отмечают историки, преклонение перед наукой и огромные надежды на ее прогресс были свойственны всей русской интеллигенции, независимо от политической ориентации. Правые и левые, социалисты и монархисты сходились в том, что науку в России нужно развивать всеми средствами{303}.

Новая власть получила возможность сделать эту сказку былью. Уже в первые относительно спокойные годы после революции в России появилось большое число новых научно-исследовательских институтов и университетов, проводились масштабные экспедиции по изучению малоизвестных районов огромной страны, резко увеличилось число рабочих мест для ученых. Именно в Советской России профессия ученого впервые стала массовой. Возник целый слой «научных работников», полностью свободных от преподавания{304}. Впервые на практике появилась система тотального и целенаправленного управления наукой. Как и все прочие сферы жизни, она была полностью национализирована и подчинена государству. При этом власти приходилось мириться со скептическим и даже враждебным отношением большинства русских ученых, видевших в ней не только созидающую, но и разрушающую силу, уничтожившую многие достижения предреволюционной русской культуры. Но до поры до времени вечно недовольную интеллигенцию пришлось оставить в покое, так как заменить ее было некем.

И все бы хорошо, но в некоторых случаях плата оказывалась слишком высока. Культ научного знания не мешал большевикам относиться к науке и к самим ученым в высшей степени утилитарно, в соответствии с формулой Остапа Бендера: «Учтите, что за каждый скормленный вам витамин я потребую тысячу мелких услуг». Проще говоря, наука должна была оправдывать свое существование тем, что она приносит пользу. Само по себе это не выглядит противоестественным. Государство, как единственный в стране заказчик научных исследований, имело право требовать отдачи от своих вложений. Поэтому в первую очередь развивались практически полезные научные направления. Например, в биологии – борьба с паразитами и возбудителями инфекций, повышение эффективности сельского хозяйства и т. п. Но при этом на задний план отходило то, что во все времена важнейшим стимулом для работы ученого был интеллектуальный интерес, присущая человеку от природы бескорыстная и неутилитарная любознательность, плоды которой дадут (хотя и не обязательно) конкретную пользу когда-нибудь потом. В первые десятилетия советской власти на передний план вышли прикладные исследования. Значение «чистой», фундаментальной науки в те годы нередко недооценивалось{305}, хотя всем нормальным ученым очевидно, что никакие практические достижения невозможны без теоретических исследований, без понимания природных законов. (Скажем, лечить людей без знания анатомии, физиологии, генетики и биохимии будет в лучшем случае знахарством, в худшем – опасным для жизни шарлатанством.) Вспомним знаменитую плодовую мушку дрозофилу – ее не употребляют в пищу, она не дает шерсти и молока и вообще «народу не нужна». Но именно это «бесполезное» насекомое стало для генетиков излюбленным лабораторным объектом, изучая который они сделали многочисленные открытия, в том числе позволившие приблизиться к пониманию природы наследственных заболеваний, созданию новых методов селекции.

В советском правительстве считали науку обслуживающей деятельностью, что отражалось в официальных формулировках и постановлениях. Как заявил лично товарищ Сталин, подлинно передовая (читай – советская) наука «не отгораживается от народа, не держит себя вдали от народа, а готова служить народу, готова передать народу все завоевания науки, обслуживает народ не по принуждению, а добровольно, с охотой» (курсив мой. – М. В.). Такая вот беззаветная самоотдача – добровольно и с песней. Говоря проще, этим декларировалось, что решать, какие проблемы ставить и исследовать, будут не сами ученые, а некий вещающий от имени «народа» высокопоставленный бюрократ. В новой реальности финансируемая советским государством наука утратила не только интеллектуальную автономию, но и основное назначение – получение нового теоретического знания о природе, человеке, обществе{306}. Вот почему Трофим Лысенко так издевался в своих выступлениях над «горе-генетиками», занимающимися плодовой мушкой, а не действительно полезными организмами, например картофелем. «Что можно разрабатывать на дрозофиле, чего можно от нее требовать под углом зрения практики? – спрашивал он у своих слушателей. – Нужно быть особенно гениальным и многознающим, чтобы даже на таком объекте, который безразличен для практики, вскрыть что-нибудь действительно важное…»{307}