Но «польза», которую большевики требовали от науки, не сводилась только к созданию материальных благ. То, что наука может и должна быть практически полезной, признавали и многие ученые старой закалки (тот же В. Вернадский){308}. Однако в советских условиях научное знание стало частью государственной идеологии. Его задача – поддерживать большевистские проекты по написанию новой, марксистской по духу, истории России и всего мира, по борьбе с «религиозными предрассудками», а также воспитанию молодежи в коммунистическом духе. Историки должны были писать о том, как тяжело жилось угнетаемым крестьянам и рабочим при царе. Литературоведы – рассказывать, как советские писатели своим творчеством способствуют строительству социализма. Экономисты – доказывать, что плановая экономика гораздо эффективнее рыночной и поэтому в самом ближайшем будущем ожидается невиданный подъем уровня жизни в СССР.

А что могли дать в этом отношении биологи? Очень многое! В первую очередь они могли включиться в широкомасштабную антирелигиозную кампанию, развернутую в Советском Союзе. И вот тут-то и пригодился Дарвин с его «обезьяной». Дарвинизм в СССР 1920-х гг. считался важным не только как научная теория, объясняющая эволюцию органического мира, но и как сильный аргумент против догмы о божественном происхождении Земли и человека.

Маркс, видевший в религии «опиум народа», отвлекающий его от революционной борьбы, считал, что в коммунистическом обществе она должна будет исчезнуть, отмереть за ненадобностью. Для этого следовало просвещать массы, заменять в их сознании религиозную картину мира научной. Дарвин был нужен большевикам как символ рационализма и научного прогресса. Он требовался воинствующей атеистической пропаганде, считавшей религию «средством доведения народа капиталистами до потери сознания» (как очаровательно выразился один персонаж Андрея Платонова). По словам другого платоновского героя, народ

Сочнее и точнее не скажешь. Потому что, как верили творцы новой жизни, «глупость есть лишь преходящее социальное условие» (снова Платонов) и только просвещение дает средство его исправить.

Впрочем, в 1920-е гг. некоторые советские биологи придерживались другой точки зрения. Это были сторонники евгеники – побочной дочери дарвинизма, с которой мы уже встречались в предыдущих главах. До своего разгрома «сверху» в начале 1930-х гг. евгеника в СССР считалась довольно респектабельной наукой. Как мы уже знаем, она искала средства улучшения «человеческой породы» не путем изменения социальной среды, а через направленное воздействие на наследственность. Всеобщее образование, культура, хорошее питание, добротное жилье – все это очень ценно, но по-настоящему улучшить человеческую природу может только контроль над репродукцией. Советские приверженцы евгеники были уверены, что по-настоящему полноценную программу улучшения человеческой популяции можно реализовать только в советской стране, где, как известно, все подлежит рациональному планированию и государственному контролю. В том числе, вероятно, и интимнейшие стороны человеческой жизни – любовь, брак, репродукция.

В 2008 г. из архива была извлечена и опубликована программа научного контроля за размножением граждан СССР, составленная советским генетиком С. Давиденковым{309}. Хотя этот проект не состоялся, он очень характерен, так как показывает дух эпохи и масштабность мышления авторов евгенических утопий. Утопии эти отличались воистину глобальным размахом. В соответствии с проектом Давиденкова в стране создается Высший евгенический совет республики, задача которого – оценивать граждан по степени их интеллектуальной одаренности и соответствующим образом планировать их браки. Все городское население Союза подвергается обязательному евгеническому освидетельствованию, по итогам которого разделяется на несколько групп. Члены первой, самой талантливой, будут получать материальное стимулирование, чтобы они приносили как можно большее число потомков. Конечная цель такова: «Дети „умных“ должны в каждом последующем поколении давать все больший и больший % популяции по сравнению с детьми „глупых“». В результате можно не только полностью искоренить в стране «дураков», но и повысить долю высокоодаренных индивидуумов в населении. Давиденков, конечно, читал сочинения Чезаре Ломброзо и вполне понимал, что талантливость, а тем паче гениальность, могут сопровождаться «патологической наследственной нагрузкой». По мнению Ломброзо, любой гений в какой-то степени сумасшедший. Как тут быть? Автор проекта рекомендует подбирать брачные пары таким образом, что, к примеру, «талантливый шизоид… может жениться без риска иметь шизофреников-детей лишь на девушке из семьи, совершенно свободной от шизоидных генов». За этим должна следить особая Евгеническая консультация.

Не менее захватывающим был и проект искусственного оплодотворения советских женщин спермой, взятой от лучших мужчин, – так надеялись быстрее построить социализм. Проект предлагал в 1920-е гг. выдающийся русский генетик Николай Кольцов, позже избавившийся от евгенических иллюзий. Кольцову вторил работавший некоторое время в СССР американский генетик Г. Дж. Меллер. В своем письме Сталину он утверждал, что «многие матери завтрашнего дня, освобожденные от оков религиозных предрассудков, будут счастливы смешать свою плазму с плазмой Ленина или Дарвина и дать обществу ребенка, наследующего их биологические качества»{310}.

К счастью, советские руководители к этим прожектам не прислушались, и скоро евгенику в СССР запретили. Одной из возможных причин, по мнению историка этого учения Василия Бабкова, было то, что ведущие специалисты, в частности Кольцов, критически относились к революциям. Они рассматривали их как антиевгенические события, уничтожающие наиболее активную и ценную часть народа. Не способствовала популярности евгеники у советских властей и попытка Кольцова вслед за Голтоном представить ее как будущую религию человечества{311}. Любая религия считалась в советское время бо́льшим или меньшим злом, и именно поэтому власти были недовольны попытками сделать религией что-либо, в том числе и евгенику.

К счастью, она стала лишь коротким эпизодом в истории российской биологии. Куда большее значение имели труды советских генетиков школы С. С. Четверикова, которая к концу 1920-х гг. завоевала лидирующие позиции в мире. Мировую известность получили и работы генетика Николая Вавилова, объездившего все пять континентов Земли в поисках укромных уголков, где еще сохранились дикие предки наших культурных растений. Вавилов предлагал использовать их генофонд при селекции новых сортов, отличающихся повышенной урожайностью и/или устойчивостью к болезням и вредителям.

Несмотря на тяжелые условия работы в стране, еще не оправившейся от революционных потрясений, а также контроль правительства и партийных чиновников, советские генетики в 1920-е гг. совершили, казалось бы, невозможное. Они создали с чистого листа научное направление мирового уровня, которое начало приносить не только фундаментальные научные результаты, но и совершенно осязаемую практическую пользу. В СССР были обеспечены вполне благоприятные условия для преподавания и популяризации как генетики, так и дарвинизма. Официальная пропаганда на все лады твердила о великом значении точного научного знания для построения социализма. Нельзя было и помыслить публично опровергать эволюционную теорию с богословских позиций. Вплоть до конца 1980-х гг. советские граждане оказались надежно отгорожены от любых форм «научного креационизма», процветавшего и процветающего в Соединенных Штатах (а теперь и у нас). Дарвинизм вошел в программу средней школы, а незадолго до войны было начато издание, возможно, единственного в мире (до появления современных онлайн-изданий) полного собрания сочинений Дарвина.