Я бы не назвал Кропоткина убежденным отрицателем дарвинизма. К Дарвину он всегда относился с большим почтением и хотел лишь «поправить» его теорию. Он принимал наследование приобретенных признаков и даже думал осуществить «синтез взглядов Дарвина и Ламарка», чтобы обосновать свою этическую концепцию{176}.

Настоящих, оригинальных антидарвинистов в дореволюционной России практически не было. Данилевский в основном занимался критикой дарвинизма и не создал собственной эволюционной концепции. Автором единственной откровенно антидарвиновской теории, возникшей на русской почве в XIX в., стал ботаник Сергей Коржинский (1861–1900).

Еще одна непростая судьба русского интеллигента второй половины XIX в. Бедность{177}, талант, упорный самозабвенный труд и ранняя, слишком ранняя смерть от заражения крови. В возрасте 35 лет Коржинский становится академиком, а за год до кончины публикует первую часть своего главного теоретического труда – «Гетерогенезис и эволюция», который ему не суждено было завершить. Книга вышла одновременно и на русском, и на немецком языках и получила известность за границей. Подобно некоторым другим биологам своего времени, русский ботаник был сальтационистом. Он доказывал, что новые виды растений появляются скачкообразно, путем спонтанных и резких изменений в строении, передаваемых по наследству. Это и есть гетерогенезис (греч. heteros – другой, genesis – происхождение, порождение). Поэтому переходных форм между видами нет и быть не может, а естественный отбор и борьба за существование никакой роли в эволюции не играют. Антидарвинизм чистой воды, и критики Коржинского не стеснялись в выражениях. Он был обруган в печати Климентом Тимирязевым, а советские биографы Коржинского назвали его антидарвиновские взгляды «навозной кучей»{178}. И это в книге, посвященной 100-летнему юбилею ученого!

Теория гетерогенезиса во многом схожа с мутационной теорией де Фриза, но Коржинский опубликовал свою идею чуть раньше знаменитого голландца (который знал работу Коржинского и ссылался на нее). Правда, в отличие от де Фриза, российский ученый сам экспериментов не проводил и сделал свои выводы на базе большого количества литературных данных и ряда собственных наблюдений. Вот почему слава создателя теории мутаций в итоге досталась де Фризу.

В конце концов теория Коржинского разделила судьбу большинства антидарвинистских концепций, как грибы после дождя появлявшихся в годы «затмения». Она была забыта, и к идее о мутационном происхождении новых видов биологи вернулись только в конце ХХ в. на основе куда более солидных экспериментальных данных.

Но вернемся к Николаю Данилевскому. Не так уж он ошибался, утверждая, что западные научные теории не могут привиться в их первозданной чистоте на русской почве. Если верить мемуаристам и очевидцам событий, дарвинизм, завоевав огромную популярность в России, был принят у нас совсем по-особому, не так, как в прочих странах Европы. Мало того что воинственные радикалы, подобные Писареву, перетолковывали его и в хвост и в гриву (это случалось и в других странах), но и само восприятие нового учения приобрело какой-то религиозный, культовый характер. Стало общим местом писать о том, что русская интеллигенция увидела в нем новое Евангелие, дающее окончательный ответ на многие сложные вопросы. Среди первых высказался на эту тему Федор Достоевский в одном из выпусков своего «Дневника писателя» за 1876 г.: «То-то и есть, что у нас ни в чем нет мерки. На западе Дарвинова теория – гениальная гипотеза, а у нас уже давно аксиома»{179}.

Много десятилетий спустя Николай Бердяев подробно развил эту тему в книге «Истоки и смысл русского коммунизма». Он считал, что русская интеллигенция увидела в учении Дарвина не еще одну научную теорию, подлежащую проверке и коррекции, а абсолютную истину, которую надлежит принимать целиком, без скепсиса и сомнений. Бердяев ссылается при этом на пресловутую «русскую душу», загадочную и иррациональную, непременно требующую тотальности, законченности мировоззрения. Неважно, что подлинная наука не терпит догматизма и всегда содержит в себе много спорного, неокончательного, ожидающего подтверждения. «Русской душе» подавай только то, что объясняет весь мир целиком, отныне и на все времена. Как писал Бердяев, в интеллигентском культе Дарвина произошло «переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы». Это была та же самая религиозная вера, только «вывернутая наизнанку»{180}.

В пользу точки зрения Бердяева можно привести много исторических свидетельств. Вот что писал в своих мемуарах зоолог и эмбриолог К. Н. Давыдов:

Слово «откровение» взято из религиозной лексики{182} и употреблено явно не ради красного словца, а потому, что наиболее точно отражало реальность. Характерно, что оно относится не к самому Дарвину, а к его истолкователю Писареву.

О воздействии теории Дарвина на умы молодежи говорит и куда более потрясающий документ – исповедальное письмо некоего неизвестного юноши, которое он послал Федору Достоевскому перед тем, как покончить жизнь самоубийством.

В сознании этого и множества других молодых россиян Дарвин занял место старика Моисея, став, сам на то не претендуя, пророком новой светской религии, основанной не на чувстве, а на мысли и убеждениях. Но было ли это чисто российским явлением? Конечно же, нет. Во многих других странах молодежь, как «биологическая», так и «небиологическая», поддалась обаянию и убедительности дарвиновской теории, «открывшей глаза» и вытеснившей усвоенные в детстве ветхозаветные сказания. Впрочем, почему только молодежь? В потоке писем, хлынувшем на Дарвина после опубликования «Происхождения видов», он обнаружил письмо от ботаника и врача Френсиса Бутта, датированное 29 февраля 1860 г. Бутт родился еще в XVIII в. и был на 17 лет старше Дарвина. Он сообщал, что прочитал «Происхождение видов» два раза и будет читать его снова и снова наравне со Священным Писанием. «Я испытываю глубокое благоговение перед Авраамом и Моисеем и Иисусом Христом, но я немало преклоняюсь и перед Вами, в ком я вижу Первосвященника природы», – писал Бутт{184}. Представьте, каким бальзамом для души Дарвина были эти строки, полученные им вскоре после ругательной рецензии в «Атенее» и язвительного письма «старого доброго Седжвика». Томас Хаксли, вспоминая о своем первом знакомстве с теорией Дарвина, сравнивал ее со вспышкой молнии, осветившей в ночи путь заблудившимся странникам. «Как чудовищно я был глуп, что сам до этого не додумался!» – сокрушался Хаксли{185}.