⁂
Как и в Англии, в Германии и во многих других странах, на защиту дарвинизма в нашей стране поднялись биологи молодого поколения. В гимназии они учились по учебнику Симашко, но, сев на университетскую скамью, открыли для себя совершенно другой мир. В России появились свои пылкие защитники и пропагандисты дарвинизма: орнитолог Михаил Мензбир, зоолог Владимир Шимкевич, физиолог растений Климент Тимирязев. Все они преподавали в университетах, блестяще читали лекции, издавали научно-популярные книги и статьи, участвовали в публичных диспутах. Особенную популярность завоевал Тимирязев, который был большим англофилом (его мать – англичанка) и не жалел усилий для насаждения учения Дарвина на российской почве. Он даже ухитрился навестить великого ученого в его сельском уединении, что было непростой задачей. В старости Дарвин сильно ограничил круг своего общения и весьма неохотно принимал посетителей. Историки биологии считают, что благодаря деятельности Тимирязева и других русских защитников дарвинизма его «затмение» в России проходило не так остро, как в Германии или Англии{165}.
Сам Дарвин едва ли подозревал, какие страсти кипят вокруг его теории в далекой северной стране, которую он, став после возвращения из кругосветного путешествия убежденным домоседом, так и не удосужился посетить. Но он внимательно следил за работами некоторых русских ученых, занимавшихся не пропагандой эволюционного учения, а его дальнейшим развитием и добившихся в этом больших, признанных во всем мире успехов.
Здесь я расскажу только о двух из них – братьях Ковалевских, Александре Онуфриевиче (1840–1901){166} и Владимире Онуфриевиче (1842–1883). Первый прославился своими исследованиями в области эмбриологии. В то время это была одна их самых передовых и популярных областей биологии, она входила в обязательный круг интересов продвинутой молодежи{167}. Явление зародышевого сходства, открытое фон Бэром, дарвинисты истолковывали не только как мощное доказательство реальности эволюции, но и как рабочий инструмент, помогающий выявить скрытые от глаз родственные связи между организмами. Если, скажем, человеческий эмбрион в своем развитии обязательно проходит «рыбью стадию» (у него не только тело рыбообразное, но даже жаберные щели имеются), то это не может быть простой случайностью или «игрой природы». Рыбы – наши очень отдаленные предки, и человеческий зародыш об этом «помнит».
Открытия Александра Ковалевского пролили новый свет на трудную проблему «переходных форм», связывающих между собой разные группы животных и растений непрерывной цепью родства. Такие формы должны были существовать в отдаленном прошлом. Если, конечно, Дарвин прав. Отсутствие подобных «бесчисленных связующих звеньев»{168} создало бы огромные трудности для его теории.
Многие думали, что отыскать такие переходные формы под силу только палеонтологам, напрямую работающим с давным-давно исчезнувшими организмами. Охотники за ископаемыми искали очень усердно, но почти ничего не находили. Кроме прославившегося на весь свет археоптерикса и нескольких менее разрекламированных кандидатов в «переходные формы», предъявить им было нечего. Сам Дарвин объяснял крайнюю редкость таких объектов неполнотой палеонтологической летописи, в которой сохраняется лишь мизерная часть существ, когда-то живших на Земле. Остатки громадного большинства полностью разрушаются силами природы, и об их существовании мы никогда ничего не узнаем. Но дарвиновское объяснение многим критикам казалось неубедительным.
Александр Ковалевский показал, что поиски переходных форм надо вести совсем в другом месте и совсем другими средствами. На самом деле они вовсе не вымерли, они тут, рядом с нами, надо только суметь их распознать.
Передо мной на столе лежит тоненькая, объемом 47 страниц, брошюра в старинном переплете. Бумажные листы давно потемнели, покрылись ржавыми пятнами. Рисунки, выполненные тонкими контурными линиями, едва видны. Это магистерская диссертация А. Ковалевского, которую он защитил в 1865 г. в Петербургском университете. Названа она без малейшего пафоса: «История развития Amphioxus lanceolatus». Под этим скромным заголовком кроется, однако, первая ласточка одного из важнейших открытий в истории эмбриологии.
Рис. 4.2. Ланцетники. Изображения из русского издания знаменитой «Жизни животных» А. Брэма (1903)
Amphioxus lanceolatus – скромное по размерам и обличью мягкотелое морское создание, более известное как ланцетник (рис. 4.2). Свое имя оно получило за характерную форму тела, похожую на хирургический инструмент (ланцет) – предшественник современного скальпеля. В эпоху Ковалевского ланцетник считался самым архаичным из ныне живущих позвоночных, чем-то вроде рыбы, только крайне примитивной. В сравнении с «нормальными» рыбами ланцетник очень прост. У него нет обособленной головы с упрятанным внутри нее мозгом, соответственно, нет черепа и челюстей, нет парных конечностей. Ланцетник даже питается странно. В отличие от подавляющего большинства позвоночных, он добывает себе пищу, процеживая морскую воду и извлекая из нее все мало-мальски съедобное. Убежденный дарвинист, каким был Александр Ковалевский, просто не мог пройти мимо этого нетривиального животного.
Изучив развитие ланцетника, включая строение его личиночных стадий, русский эмбриолог обнаружил явные черты сходства с развитием некоторых беспозвоночных животных, например таких, как морские звезды. Из этого следовало, что позвоночные и беспозвоночные животные не разделены какой-то непроходимой пропастью, а являются родственниками. Открытие Ковалевского наводило мост между позвоночными, даже самыми высшими, вроде нас с вами, и другими типами животного мира, которые до этого считались чем-то совсем особым, никакого отношения к «царям природы» не имеющим. Ланцетника перестали рассматривать как примитивную рыбу, а увидели в нем дожившее до наших дней переходное звено между позвоночными и беспозвоночными.
Мемуаристы сообщают, что защита диссертации прошла блестяще и Ковалевский удостоился похвалы великого Карла Бэра. Тот, хотя и пожурил молодого ученого за увлечение «новыми гипотезами» (читай – дарвинизмом), не мог не понять значения этой работы. Для характеристики нравов той эпохи добавлю, что на защиту явился друг Ковалевского, известный нигилист Ножин, и обрушился на автора с попреками – отчего тот ни слова не говорит о жгучих социальных проблемах. Радикалы считали, что научные исследования должны обязательно иметь какое-то практическое, общественное значение. Видимо, сама по себе эмбриология ланцетника казалась им слишком отвлеченной, а потому не стоящей изучения темой{169}.
Потом Ковалевский обратил внимание на еще одну малопонятную тогда группу морских тварей, называемых в зоологии оболочниками. Из них наиболее известны асцидии, внешне напоминающие губок, но устроенные более сложно (рис. 4.3). Взрослая асцидия имеет мешкообразное тело, наверху которого расположены два отверстия – одно для приема пищи, другое для выведения нечистот. Пища поступает с током воды. Ее асцидия усердно процеживает и потому может спокойно сидеть на одном месте, никуда не двигаясь и ни за кем не гоняясь. Другое дело – личинка асцидии, похожая не на губку, а на лягушачьего головастика. Она подвижна, активно плавает в воде, а главное – имеет много анатомических признаков, отсутствующих у взрослой особи. У личинки асцидии есть хорда, то есть продольный эластичный тяж, скрытый в толще тела, который у нас с вами (как и у большинства других позвоночных) в ходе зародышевого развития замещается позвоночником. Есть обособленная голова и некое подобие головного мозга.
