Картинки прошлого лихорадочным роем мелькали под закрытыми веками.

Суровое северное лето. Редкая зелень на фоне свинцового моря вдоль изрезанной береговой линии. Чёрная твердь крепостных стен на высоком уступе была как никогда величава и стыла. Солнце скупо и холодно одаривало край теплом. Лишь цветы на отвесных скалах, розовые, как щёки простуженных, горели в этом серо-землистом пейзаже.

Августу было восемь, когда первая волна неведомой хвори унесла треть населения королевства Прэстан. Она переносилась от человека к человеку, от зверя к зверю. Только птиц не трогала. И те пировали на улицах города, лакомились, тараща налитые кровью глаза.

Ещё треть наградила беда различными недугами. Одного скрючило так, будто великан из сказок пытался завязать человека узлом на счастье, как шейный платок. Другой остался хромым или вовсе конечности обратились в сухие безвольные палки. Нутро третьего отказывалось принимать обычную пищу, отчего человек, лишённый возможности выбора, сгорал за краткое время. Да, редким счастливцам перепадали растения с юга, способные ненадолго унять боль, насытить, но купцы после пары обменов остереглись и больше не гоняли корабли на север, дабы не привезти домой чудовищной хвори.

А она не глядела на титулы и принадлежность к божественным племенам. Она брала всех, кто неосторожно укрылся её белым саваном, заместо своего одеяла. А у бедняков и одеял, считай, никаких не было. Вот им и досталось больше всего.

Не повезло и королеве Нарьятта-Нэррэ. Недуг расколол её зрение, сделал глаза мозаичными, а вскоре и вовсе слепыми. И только цветная пелена глазных яблок, будто опал с примесями, говорила о неестественно приобретённом дефекте. Венценосный супруг её, не доставшийся неизлечимой болезни, выбивался из сил, стараясь поднять королевство с колен. А жена, вдруг отлучённая от управления, от столь милых ей встреч с подданными, от торжественных обедов и балов, нашла утешение в воспитании сына.

В один из летних дней юный принц, как было заведено у них по теплу, свёл королеву-матушку к морю подышать свежим воздухом, откуда не слышался запах сжигаемых в городе тел. Август поставил складное кресло для леди, подложил под спину подушку, а позади воткнул в мелкую гальку широкий зонт от солнца, которое, будто в насмешку, палило в те дни нещадно, не утаивая ни одного уродства, выскабливая из тени даже самых немощных людей.

Через каждые десять минут Нарьятта-Нэррэ подзывала сына, дабы убедиться, что с ним всё в порядке. Она поднимала голову, и её ветвистые рога – символ принадлежности к Энба-оленям – задевали колокольчики, висящие на спицах зонтика. Мелодичный звон вторил плеску волн и шёпоту ветра, разносился чарующей мелодией над отдалённым пляжем.

Август бродил вдоль кромки воды, выискивая среди выброшенных на берег морской капусты и кудрявых водорослей ракушки с красивой фактурой, гладкие камешки и кусочки шлифованного стекла. Но заслышав нежный перезвон, радостно устремлялся к одиноко сидящей фигуре, преподносил найденные дары, и матушка благодарно принимала их, задерживая ладони сына в своих и шепча, как было ещё до хвори, что никогда не спутает его рук ни с чьими другими. Так было всегда до того дня.

Из-за скалы, со стороны рыбацкой деревни, появился ребёнок. С первого взгляда стало понятно, что он сражён хворью. Голова его дёргалась вверх-вниз, а плечи будто вывернули назад. Август бродил в отдалении, до матушки ему было вдвое больше, чем болезному до неё. Ветер бил в лицо, и, как бы не кричал предостерегающе юный принц, слова его не достигали ушей королевы. Но, вот ирония, доносили её.

Когда неказистый ребёнок приблизился, то взял за руку женщину, она погладила детскую ладошку таким знакомым ласковым жестом, которым не раз успокаивала своего сына, и произнесла: «Август, милый, я была уверена, что ты ушёл в другую сторону».

Август-Аберес четвёртый всегда чувствовал себя особенным. В его роду были все Дети богов, передавшие то или иное качество по наследству, но лишь милостивая судьба даровала ему лик обычного человека, а не ужасной химеры. Он был единственным, несомненно любимым ребёнком и будущим наследником престола. Он был умнее, сильнее, ловчее всех своих сверстников. Его обожали подданные и прославляли, как истинное дитя первобога Солнце. Но это не спасло его от обиды и ужаса, когда в изуродованном болезнью мальчишке незрячая матушка вдруг узнала своего сына. Перепутала – бывает, как сказали бы многие. Но не Август. Он счёл это за личное оскорбление.

Поначалу он хотел прогнать мальчишку, но отчего-то не стал. Сжалился или… Август нашёл в этом выгоду. Он черпал силу в злости, охватившей его. Пусть чужак займёт место любимого сына! Пусть слепая мать радуется, что её непоседа теперь безотрывно при ней! А в это время настоящий сын, престолонаследник, будет отдавать всего себя науке управления королевством. Отличная ведь идея, удобная подмена, не так ли?!

Если бы юный принц был постарше, то злость бы его стала силой на долгие годы. Но он был всего восьмилетним ребёнком, единственным сыном своих родителей, которые не могли позволить себе одарить любимца братом или сестрой, как бы сильно тот не просил. И злость, что давала ему силы двигаться вперёд, отступила с первыми заморозками, оставив после себя досаду, а затем и любопытство. И уже к середине зимы все трое – леди Нарьятта-Нэррэ, Август и рыбацкий сын Рой – гуляли по пляжу и вели долгие неспешные беседы, пока за крепостными стенами король-отец восстанавливал жизнь своих подданных. А к весне хворому найдёнышу дозволили обедать за одним столом с королевской семьёй и вельможами – несусветная роскошь.

Так, день за днём, Август привыкал к Рою, привязывался, благо болезнь того не переходила к другим. Но ревность к матушке нет-нет да и колола сердце сына. Найдёныш во всём доверялся принцу, следовал его воле: ходил с завязанными глазами по краю крыш, носил в зубах сапоги и свитки, читал вслух слова с непроизносимыми сочетаниями букв и даже спал в собачьей корзине. Август любил Роя, как человек любит свою старую добрую лошадь, которая больше не может ни всадника нести, ни под плугом ходить. Рою оставалось недолго.

Вторая волна хвори забрала ещё треть. В том числе и найдёныша. И Август, сам не зная почему, плакал двенадцать дней кряду. Он засыпал от бессилия, отчаяния и неведомой доселе боли в груди и продолжал корчиться в рыданиях даже во сне. А затем всё прошло. Однажды он очнулся, осунувшийся, похудевший, серо-бледный до прозрачности, с белой маской на лице, чувствуя во рту терпкий вкус чужой крови, а в сердце лишь ненависть.

Объектом её стали боги, которые допустили такую беду. И Август решил наказать их. Он знал из мемуаров древней королевы своего рода Наиры, что боги – Эньчцках и Кэньчцкху – никуда не делись. Что они обратились тёмными невидными лунами. И Август решил их найти и разбудить. И, разбудивши, заставить признать своё превосходство наравне с богом Солнце, и даровать ему силу повелевать жизнью и смертью. Ведь кто, как не боги, могут такое творить?!

И снова-снова бесконечные вспышки прошлого мелькали под сомкнутыми, чуть дрожащими веками. Этот сон вернулся спустя столько лет здесь, на чужбине. И Август знал почему.

Тот противник на шутовском турнире, где принц впервые увидел свою невесту с глазами королевы Нарьятта-Нэррэ, был очень похож на Роя. Его тоже хотелось убить в первое время, а после… Август, хоть и просил, но надеялся, что «после» не будет.

Громкий стук нарушил тревожное марево сна, и голос помощника провозгласил: «Мой принц, чужак на борту. Феникс. Мальчик. Стражи разместили его в темнице». И Август, с трудом приходя в себя, понял, кто это.

– Пусть подождёт, – откликнулся он, садясь на кровати и прижимая к груди тяжёлое одеяло из серебристых песцовых шкурок. В зеркале на стене увидел свои глаза. Слёзы, что не приходили эти долгие три года, лились по щекам. Юный принц откинулся на подушки и едва слышно позвал: – Эрде!