Владислав резко отворил дверь, отчего бушевавшая за нею Агата едва удержалась на ногах, и вышел. Спустя десяток шагов прислушался и с удовольствием отметил про себя, что княгиня едва ли не с порога сцепилась с мужем.

Уж если не пойдет наследник Черны в отца, так хоть с норовом будет…

Владислав неспешно затворил дверь в свои покои. И уже через мгновение забыл и об угрозах молодой жены, и о тесте. На подоконнике, нетерпеливо скребя коготками, ждал пестрый голубь Коньо.

Влад торопливо прикрыл окно, перенес птицу на стол и отвязал прикрученной тонкой бечевой к лапке письмо. Видно, тому, кто послал в такую дурную ночь крылатого вестника, нечем было обрадовать своего господина. Пробежав глазами послание, хозяин Черны нахмурился, отчего в глубине кровавого рубина на его обруче вспыхнуло багровое пламя.

Проклятая вечоркинская ведьма добралась до Черны. Его Черны. Черны, которую не трогали ни мор, ни голод, на которую даже во сне не разевала рта соседская жадность. В Рябинках, за чередой сторожевых башен, под самыми чернскими воротами проклятая топь изломала до смерти дружинника-палочника, покалечила троих.

– Проклятая девка, – зашипел Влад. – До Черны добралась, радугина дочь. Башни обошла. Хочешь показать, что под носом у Черного Влада людей ломать можешь? Войны хочешь…

Владислав отворил дверь и кликнул мальчишку:

– Голубя мне, да вели, чтоб пленников, что в приданое княжне, в Черну тотчас снарядили.

Мальчик замешкался, протирая глаза.

– Беда какая случилась?.. – спросил он.

– Не твоего ума дело, – был ответ.

Раненый вновь пошевелился. Старик-словник, видно обидевшийся на грубость, засопел, устраиваясь на лавке.

– Иларий, – тихо позвала лекарка. – Это я, Агнешка.

Веки мануса дрогнули, он застонал, попытался пошевелиться, задел рукой край скамьи и вскрикнул от боли.

– Тише, тише, – уговаривала Агнешка, ласково гладя темные, слипшиеся от пота пряди на висках мануса, отдавая целительную силу, что осталась в руках после попытки словника набросить на нее колдовскую петлю. Так всегда бывало – шаркнет по ней чье-то колдовство, и ненадолго остается в теле отголосок чужой силы. Хватит на один удар или, как сейчас, на одно заклятье. Заклинаний Агнешка не знала. Зачем они той, в ком магия не держится. Просто направила зеленые змейки заблудшей силы в висок раненому и пожелала, чтобы утихла его боль. От этого невесомого касания Иларию полегчало, он открыл глаза и попытался улыбнуться. Обметанные губы не послушались, только в синих глазах мелькнула веселая искорка.

Манус попробовал подняться, но Агнешка остановила его:

– Не торопись, рано тебе вставать, – прошептала она, надеясь, что старый словник уже уснул. – Ты был болен, тяжело болен…

Иларий вновь дернулся, и Агнешка уперлась руками ему в грудь, удерживая:

– Помнишь ли, что с тобой случилось?

Веселая искорка угасла, брови мануса сошлись, и тени на исхудавшем лице показались лекарке темнее и гуще.

– Меня ранили? – тихим, хриплым голосом спросил маг.

– Пытали, – с горечью ответила Агнешка. Она замолчала лишь на мгновение, собираясь с силами. Но даже его хватило, чтобы Иларий поднял голову и заметил бинты на руках.

– Мои руки… – словно не веря, прошептал он. – Я ничего не чувствую…

– Иларий, – тихо позвала девушка.

– Или ты не слышишь?! – резко, словно задохнувшись, вскрикнул манус. – Я не чувствую своих рук! Что ты со мной сделала?!

– Не я, – просто ответила Агнешка, до боли сжав кулаки, сдерживая обиду и готовые сорваться с языка неосторожные слова. – Те, кто жег твои руки, гербов на плащах не носят. С них и спрашивай. А моя вина невелика – вылечила твои раны…

Словно опомнившись, Иларий наконец оторвал взгляд от перевязанных ладоней и посмотрел в глаза своей спасительнице.

– Прости… – начал было манус, но Агнешка покачала головой, показывая, что не желает слушать:

– Магию твою я тебе вернуть не смогу. Будет на то Землицына воля – сама вернется. А что руки не слушаются, так это не беда. Вспомнят свое…

И Агнешка, сурово сжав губы, принесла из кухни горшочек, резко пахнувший прелой травой, взяла руки Илария в свои ладони и принялась разматывать новину.

– Повязку пора менять. Не побоишься смотреть, княжий манус?

Иларий качнул головой, откидываясь на своей жесткой постели. Агнешка сняла повязки, зачерпнула горстью зеленоватую мазь из горшочка и щедро покрыла ею ладони мануса.

– Зачем… – словно сам еще не решив, что хотел узнать, спросил Иларий.

– Чтоб шрамов не осталось, – отозвалась Агнешка.

– Зачем… спасла?

– Или ты забыл, я твоя должница, княжий манус, – без улыбки проговорила травница. – Вот и сочлись. Одна малость осталась – на ноги тебя поставить. А там вольному воля и дорожка во все стороны.

Иларий закрыл глаза, и Агнешка тревожно глядела на его сурово сведенные брови и сжатые губы – больно, знать.

– Где мы? – не открывая глаз, спросил манус.

– Заболотное, на самой кромке Бялого, – ласково сказала Агнешка. Гнев ушел, а радость, затеплившаяся в сердце в тот момент, как Иларий открыл глаза, разрослась, окрепла, так что тепло разлилось по рукам, а в самом нутре стало жарко. Бледный и злой, он все-таки был жив. Безносая отступила от изголовья, вышла прочь, только половица скрипнула у двери. А может, это бродит по комнате старый проныра-словник.

Вспомнив о Болюсе, Агнешка тронула мануса за плечо, прижала палец к губам, потом откинула занавеску на двери и позвала:

– Спишь ли, батюшка?

– Сплю, матушка, – покорно отозвался словник. – Знать, проснулся хворый?

– Проснулся, батюшка, – стараясь говорить ровно и спокойно, отозвалась лекарка. – Так что уж ты, добрый странник, отдохни, да и в путь пускайся. Много дела будет, дедушка, не до гостей мне нынче…

Но ушлый старик не желал сдаваться без боя. Агнешка услышала, как скрипнула скамья. И почти тотчас круглая плешивая голова словника возникла из темноты в узкой прорехе между занавеской и дверным косяком.

– Ты что-то говорила, матушка, о плащах без гербов, али мне послышалось?

– Послышалось, – в тысячный раз досадуя на то, что впустила пройдоху в дом, отозвалась травница, – померещилось спросонья…

– Еще, хозяюшка, вздумалось мне со сна в окошечки выглянуть, – задумчиво заметил словник. – И померещились там чужаки. В одном росту, будто на двоих отмерили. Вот и думаю, грезится, знать. Да решил, матушке сказать бы надо…

Агнешка вскочила, осторожно отодвинула занавеску и выглянула во двор. Иларий следил за нею широко распахнутыми глазами, так и не решаясь произнести хоть слово.

Наконец девушка повернулась к нему и едва заметно кивнула.

На обочине дороги, у высоких, тронутых красной кистью зари сосен, стояли лошади. Смирные, словно заговоренные, животные склонили головы, но не трогали растущей под ногами сочной травы. Через седло той, что казалась крепче и крупней, был переброшен плащ. Синий – примета палочника. Но Агнешка тотчас узнала этот плащ. Узнала чудное нездешнее шитье, узнала герб – косматый волк на алом медальоне. И отпрянула от окна, потому как на мгновение показалось ей, что из-за угла дома показался хозяин плаща – грозный великан, звероподобный посланник чернского Влада.

– Вставай, Иларий, – тихо прошептала она, поднимая мануса с постели. Ноги не слушались молодого мага, он покачнулся, и Агнешка тотчас подхватила его под руки, помогла сделать шаг в сторону. Отодвинула скамью и рванула изо всех сил крышку тайника. В дверь постучали.

– Дедушка, – позвала она, – пособи-ка братцу.

И, повинуясь стали, прозвучавшей в этом едва слышном приказе, словник потрусил к ней и принялся, путаясь в своей широкой одеже, помогать манусу спуститься в маленький, едва ли пять локтей в поперечнике, тайничок. Было время, когда погребок в обращенной к лесу жилой половине дома не был еще убежищем. Матушка держала здесь самые драгоценные свои снадобья – те, на составление и приготовление которых уходили месяцы, а порой – год или два. Те, что попроще, хранились в подполе в передней, где матушка принимала и врачевала деревенских. А потом сама жила в этом тайнике – искалеченное, потерявшее человеческий облик чудовище, скрытое от любопытных глаз тех, кого когда-то лечила. Здесь она умерла, скребя когтями земляной пол, едва слышно скуля от невыразимой боли. И Агнешка, травница, лекарка, маленькая испуганная девочка, не сумела ее спасти.