«Как есть на словницу налетел, – испуганно подумал Болюсь. – Вон как вылупилась, чай, прикидывает, как петельку лучше закинуть. Заставит выболтать лишнего, а потом на порог не пустит».

Ни заглянуть в будущее, ни хоть как-то защититься от всевидящего взора словницы сил у Болюся не осталось – все забрало ясновидение для бяломястовского князя, дальний путь и бессонная ночка на постоялом дворе. Нехорошо смотрел на старика и его кошелек тамошний слуга-мертвяк. Этакий удавит сонного, только хмыкнет. Вот и тронулся в дорогу Болюсь, как дождь вылился, и заплутал.

Не хотелось старому прощелыге встретить утро в лесу. Где-то вдалеке наспевала темной гроздью сизая грозовая туча. В ее отвисшем, наполненном влагой брюхе глухо рокотало. А вдруг да вспорется это брюхо над самой головой – не спасет линялый шатришко. Дождичек-то не глядит, с посохом ты, с книжкой или с драной сумой, всех одинаково поливает.

А ему, Болеславу, простужаться совсем негоже. Прошлой зимой простыл, так едва не помер. В былые годы одним словечком бы услал брюхатую грозой тучу подальше, другой дорогой. А теперь года уж не те. Ослабла колдовская хватка, и сила внутри расходится медленно, тяжело, словно нехотя, покуда раскрутишь, покуда на язык стечет… И слово сказал – уж иссякла. А после Казимежевой работы поджилки трясутся, где уж силу крутить, тучи гонять.

Зато девчонка – не туча. Хоть пусть бы и словница. Живет в лесу, стало быть, если и обучена, то нехорошо, по верхам. Болекова заклинанья не учует. Старик мягко, по-отцовски, глянул на девочку, пригладил пальцами белую жидкую бороду, молчал, улыбался, а как почувствовал, что вскипела сила, к языку подошла, ответствовал:

– Прости, хозяюшка, что в неурочный час. Странник за дорогой идет, вот она к тебе и вывела. Попенять бы ей, проказнице, так уж поздно, дальше побежала. На твою доброту все мое упование. Не пустишь ли на постой?

Этим путем Болюсь хаживал, и не раз. Самый простой из его словнических крючков: на «прости» забрасываешь, на «доброту» подсекаешь, а дальше хозяюшка сама навстречу кинется, как отца родного приветит.

Только эта оказалась не так проста. Не зацепило ее Болеково простенькое колдовство. Как стояла в дверях, так и осталась, только усмехнулась уголком бледного рта и глаза прищурила.

– Что, дедушка, в дорогу пустился, а человеческой доброте не доверяешь? Сразу с порога словничью петлю? – весело отозвалась девочка.

– Не погуби, хозяюшка! – Забыв года, Болеслав повалился на шаткое крыльцо в ноги девушке. – Не признал высшую. Как хочешь казни старого дурака, только прости, что мастерства твоего не уважил…

Не на шутку перепугался Болюсь. Молодая, сильная, Высшая – да одна Земля ведает, что она может сотворить. Хорошо, если будет недостойный до конца дней рысить по дорогам осликом или мулом, а ежели что похуже… И поделом плешивому дурню. Пожалел силы проверить, кто перед ним, положился на опыт и догадку.

Но предчувствия и тут обманули старика. Вместо того чтобы обрушить на его голову все немыслимые казни, девочка спустилась с крыльца, села возле упертой в доски головы Болека и с усмешкой спросила:

– Голова-то не устала, дедушка? Небось не привык кланяться? Не по тебе эта наука…

Болеслав удивленно поднял голову, с опаской глянул на девушку. Она ласково улыбалась.

– Не Высшая я, – проговорила хозяйка лесной избы, похлопала ладонью подле себя: садись, мол. – Самая что ни на есть мертвячка, «песья кость». Только, уж извини, добрый человек, ни твоя, ни какая другая магия до меня дотронуться не может. Вот такой мне от матушки-Землицы подарочек достался. Не просила, а получила, не откажешься. Так что давай-ка на чистую совесть. Я тебя пущу. И ничего взамен мне не надобно. А ты, дедушка, в следующий раз попридержи язык…

Болюсь собрался было благодарить, уже впился взглядом в левую хозяйкину руку. И рука была не девичья, грубая, сильная, хоть и не широкая, но и не нежная. Задумался, уж не оскорбится ли чудесная мертворожденная, если не поцелует он этой ручки. Потом устыдился, потянулся губами к шершавой, обветренной ладошке. Но в тот же миг из глубины дома раздался долгий стон, девушка вскочила и бросилась внутрь, крепко затворив за собой дверь. Болюсь остался на крыльце, не решаясь последовать за ней.

Но любопытство взяло верх. Словник бросил у двери свой скарб и, стараясь ступать как можно тише, пошел за хозяйкой. Однако едва он миновал переднюю и изготовился заглянуть за кухонную занавеску, как хозяйка встала перед ним, укоризненно глядя в ласковые глаза старого плутни:

– Эк ты прыток, батюшка. Пустили на лавку, так ты уж и на печь…

– Сми-илуйся, – затянул было Болюсь, но девушка оборвала его, бросив:

– Брат мой болен. Без памяти лежит. Со дня на день очнется. Так что ты, дядюшка, его не тревожь…

– Не буду, матушка, – отозвался словник, пятясь. Всего-то и успел разглядеть темные волосы болезного брата да тонкую благородную белую руку, перевязанную широкой полоской новины. Не прост был у хозяйки братец. С такими руками не иначе манус. И руку ему, видно, искалечили знатно.

– Помочь может с братцем, хозяюшка? – предложил словник. Любопытство глодало его, как мышь сырную корку.

– Обойдусь, тятенька, – наступала на него удивительная мертворожденная. – Длинен у тебя нос, как бы дверью не защемить. А в кухне делать нечего: при брате сижу, кушать не готовила.

– Да разве ж я суюсь, – отступил Болеслав. – Ты только, матушка, укажи, где мне постелить. Ночка выдалась тяжелая. Поспал бы я часок-другой.

– Больше не потревожу…

Она не ответила, отвернулась, пряча взгляд, темный и ледяной, какой бывает в ноябре вода широкой и полноводной Черны. По пунцовой от жара щеке поползла одинокая слезинка, скользнула с подбородка и, едва не разбившись о ключицу, двинулась дальше, за край сорочки новобрачной.

Владислав не спеша оделся, нисколько не смущаясь стоявшего у двери тестя. За дверью билась и сыпала ругательствами Агата, и в какой-то миг Владу показалось, что зря он отпустил Игора – великану под силу было бы утихомирить расходившуюся бабу. Влад знал тещу не так давно, но и этого хватило Черному князю, чтобы понять: тяжел нрав у бяломястовской хозяйки. Да только дело сделано.

А как Элька от колдовства отцовского отойдет – в три ручья плакать станет. Пусть уж мать успокаивает. Князь не терпел бабьих слез и впредь твердо решил придерживаться своего слова: не ходить в спальню к жене. Мало ли в Черне девок, которые не станут реветь, если хозяину захочется «перестелить постель», мало ли мертвячек, которым не под силу сломать полюбовнику кости и пустить кровь.

Пожалуй, с усмешкой подумал Влад, завтра на воротах следует вывесить не Элькину простыню, а его залитую кровью рубашку.

– Не стоит плакать, дорогая, – стараясь скрыть раздражение, выговорил Владислав. – Если ты понесла, то опасаться меня тебе больше незачем…

Эльжбета казалась отрешенной. Тело, еще опутанное заклинанием Казимежа, почти не слушалось ее. Но в одно мгновение глаза молодой княгини вспыхнули бешенством.

– А тебе, муженек, стоит опасаться, – глухо прорычала Элька чужим, сдавленным злобой голосом. – И не ложись спать, не замкнув двери. Вдруг не сумеешь проснуться…

Влад не боялся людской злобы. Она была вернее всего другого, искреннее, правдивее. И в этот момент он отчего-то подумал, что из Эльки выйдет неплохая жена. Девчонка – не податливое серебро, кость. И в руках мастера…

Влад улыбнулся ее словам, однако Казимеж, напряженно следивший за дочерью и зятем, видимо, превратно истолковал эту улыбку. Страх вновь вспыхнул в его глазах, а правая ладонь тотчас ударила Эльжбету по влажной от слез щеке.

– Молчи, дура! – рыкнул он, опасаясь, что равнодушный прежде Владислав наконец потеряет терпение и тогда худо придется негоднице. – Почитай мужа, как почитает любая достойная жена!

Словно в ответ на эти слова его собственная супруга вновь ударила плечом в дверь и заголосила, причитая о судьбе дочери.