Агата, чувствуя, что не совладать ей с нежданной бедой, закричала, выдыхая в крике вспыхнувший страх, отшвырнула с дороги опешившую няньку. Подбежала к одинокому дереву, под которым недавно жевала яблоки проклятая нищенка, обхватила руками ствол и что есть силы вытолкнула из самого нутра яростный колдовской смерч. Посыпались дождем листья, дерево вспыхнуло скоро, как пучок соломы. Агата упала навзничь, раскинув руки. А невидимая вьюга, сорвавшаяся с кольца, плясала вокруг нее, тешилась. Выгорел клен, словно и не было, зато на месте рассыпавшихся яблок поднялись, раскустились, переплелись кронами яблони. Отцвели. Набухли словно капли крови в плотном смешении ветвей яблоки. Одно, тяжелое, переполненное чудесным соком, сорвалось с ветки и упало, раскололось о затаившийся в траве камень. Сок брызнул Агате в висок – и в тот же миг улеглась страшная вьюга. Обессиленная, княгиня поднялась с земли, цепляясь за яблоневые стволы, на неверных ногах побрела к стонущей в пыли няньке.

Несчастная, едва сдерживая злые слезы, пыталась срастить переломленную голень, но то ли боль мешала ей сосредоточиться, то ли магии книжницы не хватало, но из вывернутой ноги по-прежнему торчали кости.

Агата хотела помочь, но не смогла поднять рук – кольцо тянуло к земле, ладони, словно налитые чугуном, вовсе не слушались. Нянька, заголосив от боли, еще раз с силой бросила белые искры с корешка книги. Рана поддалась, втянулись под кожу, вставая на место, срослись кости, но нога не выпрямилась.

– Ветрова дочь, радугино порожденье! – Плача, нянька погрозила кулаком лесу, где скрылась, затерялась в зелени сероглазая беда. – Не берет, не срастается. Болит…

Агата ощупала нянькину ногу.

Не права оказалась нянька: срослась нога, хорошо, крепко, все было ровно, будто и не лезли еще мгновение назад из-под кожи белые осколки костей. Но словно на память о том, что обидела нянька маленькую воровку, не желала нога слушаться хозяйку, подворачивалась, заставляя прихрамывать, припадать на сторону, при каждом шаге заставляя гордую нянькину голову склоняться перед болью и судьбой.

Агата, сама обессиленная странной колдовской метелью, мучаясь раскаянием, подала няньке руку. Та поднялась, цепляясь за госпожу, попробовала привстать на ногу – да не тут-то было. Вскрикнула, ухватилась крепче.

– Потерпи, – прошипела княгиня, отцепляя с рукава нянькины пальцы. – Или не видишь, что нездорова я. Не ровен час, обе на дорогу завалимся, хороши магички. Как воротимся, отдохну и поправлю тебе ногу…

Нянька приободрилась, попробовала снова наступить и, хоть и вскрикнула, удержалась, сделала шаг, другой.

– Вот и славно, – проговорила Агата.

Вдалеке, на петляющей среди гречишного поля дороге, показался воз. Пара мужичков, шумно бранясь, сидела на телеге. Третий нахлестывал лошадку. Черноволосый юноша, года на два-три старше Якубека – не мальчик уж, мужчина, – спал, укрывшись плащом с незнакомыми гербами.

Агата хотела уже повернуть назад: мужички могут узнать в прохожей барыне хозяйку Бялого, колдовать сейчас ей было не под силу, и на охромевшую няньку надежды никакой. Вот и решила – пусть нарезвятся дети, дома и потолкуем о княжьем достоинстве, о том, как отца да мать следует почитать.

Она уж повернулась, бросила взгляд на городские ворота. Потом снова на тропку, терявшуюся в зелени леса. И замерла. Сердце ухнуло вниз, в самую середку. По тропинке, растрепанная, босая, бежала Элька. Дышала тяжело, прерывисто, глаза покрасневшие, припухшие – безумные глаза.

Эльжбета замахала руками, попыталась крикнуть, да, видно, горло перехватило от бега.

«К счастью, – в первый миг подумалось Агате, – не хватало еще, чтоб мужички заметили: за полоумную примут, сраму не оберешься».

Элька упала, споткнувшись, но тотчас поднялась, снова рванулась к матери, даже не отряхнув сарафана. Агата пошла ей навстречу, сперва чинно, степенно, а потом, от страха растеряв походку, все быстрее. А там и побежала.

– Что? – вскрикнула она, глядя в бессмысленные от горя и бега глаза Эльки. – Что?..

Княженка шевелила губами, силилась сказать, но не могла – завалилась на обочину дороги, хрипя сухим от пыли горлом. Только махнула рукой в сторону реки, заплакала.

Не помнила Агата, как добежала до реки, как пробиралась к берегу, разгребала локтями камыш. Не чувствовала изрезанных рук, полных колкого песка сапожек. Черной рукавицей сжимала грудь тревога, сердце грохотало в висках – чуяло беду.

Наконец заметила на берегу Тадека. Мальчик, мокрый до нитки, выпачканный глиной и илом, ползал на коленях у самой кромки травы, то припадая к земле, то распрямляясь, занося над собой книгу. Руки горе-волшебника тряслись, и книга не поддавалась, пробегавшие по обложке искры роились, переплетались тонкими белыми ленточками, но не желали складываться в заклинание. Другой маг, повзрослей, покрепче, заставил бы повиноваться вздорную книжицу, сложил бы заклинание на словах, крутанул по корешку да сбросил. Но губы и подбородок юного книжника плясали под дробный отстук зубов – и о словесном заклятии можно было забыть. Вот и бился Тадек с непокорной книгой, стараясь стряхнуть с нее прыткие бледные искорки.

Юноша не заметил княгини – вновь и вновь заносил книгу над головой. По мокрым, сиреневым от холода щекам бежали слезы. Агата оглянулась, отыскивая взглядом Кубуся, но княжича нигде не было, только борющийся с книгой Тадеуш, а перед ним в траве что-то белое, неподвижное, как камень или груда тряпья.

Холод рванул по спине и плечам стальными когтями.

Агата подбежала, оттолкнула Тадека, бросилась на колени перед сыном, наклонилась к самому лицу.

Дышит?

Нет.

Агата рванула с плеч кацавейку – колдовать неспоро. Прикрыла глаза и тотчас почуяла в груди медленно шевелящийся клубок ледяных нитей магии. Вдохнула глубоко – закрутила, бросила в голову. Нити собрались в змейки-молнии, закопошились во лбу над бровями, ожидая хозяйского приказа.

«Вернуть, оживить!» – грохотало в висках материнское сердце.

Змейки в нерешительности свивались в клубки.

«Немедля!» – подхлестнула господская воля.

Молнии и искры рванулись в правую руку, в зеленый перстень. А с перстня – вниз, на примятую траву, на холодную неживую плоть.

Тело Якуба выгнулось, из полуоткрытого рта потекла струйка бурой речной воды.

«Еще!» – вскрикнуло сердце, подгоняя обессилевшие, поблекшие огоньки.

Зеленый перстень вновь подсветился изумрудным сиянием, пара искорок пробежала по камню, лизнули белые язычки золотую оправу – и сгинули:

«Не можем, хозяйка, сила у тебя не та, чтоб мертвого воротить, душу у матушки-Землицы обратно в мир людской выпросить…»

– Есть, есть сила! – прошептала Агата, умоляя, мучительно выискивая в себе хоть остаточек, хоть малую толику неистраченной магии. – Чувствую, есть что-то…

Бедовая нищенка оставила отголосок белой вьюги, затаившуюся где-то глубоко поземку чужой странной магии. Странной и страшной, неведомой. Будь другой случай – из опаски, из осторожности позволила б метели стихнуть, поземке – отшептать, чужой силе – истаять, раствориться без следа. Упаси Земля, отведи семицветный грех.

Да только не до опаски, не до раздумья было княгине – вот он, Кубусь, лежит холодный как лед. Неживой лежит.

И самое себя заложила бы, только б вернуть. А нет своей силы – так взаймы попросим…

– Землица-матушка, женская заступница, помоги, – пробормотала Агата, уперлась правой рукой, колдовским кольцом в земную пышную плоть, золотой песок, спутанную гриву травы. А левую, бледную, дрожащую, положила на лоб сыну.

Отозвалась мать-Земля, задышала под рукой, запела, загудела, как большой колокол в праздничный день. И из самой глубины, из щедрого живого чрева вытолкнула, вложила в ладонь пучок белого света.

Агата, обрадованная, что не обманула заступница, ухватила широкий луч, потянула через все тело, раскручивая, в тело сына. И вдруг, нежданно-негаданно, неведомо как белый поток – царский подарок матушки-заступницы – взвихрился, плеснул. Тело отозвалось болью, вспыхнул, занялся племенем страх.