– По закону – это правильно, – согласился Федор Иванович. – Все же надо было по всем дворам пройтись. Может, кто спрятался… Ты представляешь, что будет с жителями, если хоть один фашист остался в живых? Завтра же немцы все село сожгут! – Капитан стал привычно пощипывать короткую бородку. Он так делал всегда, когда нервничал или крепко о чем-то задумывался. – Придется людей с собой уводить!

Вывод мирных жителей из села мог надолго связать руки партизанам. Их разговор слышал медленно проезжавший мимо возница. Спрыгнув с телеги, мужчина рассказал, что видел, как ночью из села выезжал грузовик с несколькими полицаями.

– Очень надеюсь, что эти двое были среди них, – облегченно вздохнул Чепраков.

Отпустив возницу, Федор Иванович одобрительно похлопал нового бойца по плечу:

– Ну, Николай, считай, что проверку на внимательность ты прошел на «отлично»! Остальному тебя подучит… – Оглядевшись по сторонам, командир окликнул старика с окладистой бородой: – Захар Петрович! Ты, кажется, просил подобрать тебе помощника? Вот, рекомендую – Коля Цвирко, наш новый боец.

Подойдя ближе, старик приосанился, скептически оглядел невысокого худощавого паренька.

– Жидковат будет, Иваныч! Недокормыш какой-то… Сдюжит ли? Сам знаешь, на наших-то партизанских харчах растущее тело не засалится, лицо не замаслится.

По усталому лицу Чепракова пробежала едва заметная улыбка.

– Сдюжит, сдюжит! Чувствую, паренек с характером. А жирок… Жирок – дело наживное.

– И то верно. – Старик указал подростку место подле себя. – Ходи сюда! Буду учить, как хозяйством управляться.

– Каким еще хозяйством? – воспротивился вдруг Николай. – Не согласен я становиться на хозяйство! Я воевать хочу!

– Воюваты? – Пряча в густых усах улыбку, Захар Петрович укоризненно покачал головой: – Хм! Сперва горшки за ранеными поноси, а тоди и повоюешь, а то враз в шею вытолкаю.

Говорил старик на смеси русских и украинских слов, что делало его язык трудно воспринимаемым для слуха. Но тон, каким было сказано, заставил Колю согласиться.

– Ну, горшки так горшки, – опустил он голову. – Только воевать я все равно буду!

– А як же! Без тэбэ мы Гитлера брать нэ будэмо! – то ли в шутку, то ли всерьез, кивнул Захар Петрович. – Значит, кажешь, што полицаи твою мамку забижали? – спросил он после короткой паузы. – Ну, подлецов мы найдем, не сумневайся. Найдем и спросим по всей строгости военного времени. Так я розумию, Федор Иваныч?

Стоявшие рядом партизаны, с любопытством прислушивавшиеся к их разговору, одобрительно загалдели:

– Верно говоришь, дед Захар! Еще как спросим!

– По-другому не будет, – подтвердил и командир. – Никого не забудем.

В тот момент Коля еще не знал, что пройдут долгие два года, прежде чем он снова повстречает Матюшина. А в тот памятный для него день началась их крепкая дружба со старым кубанским казаком, Захаром Петровичем Степаненко, с чьей легкой руки вскоре к нему прикрепилось прозвище «Сверчок». Так переводилась на язык Пушкина его белорусская фамилия.

Вечером, уже в лагере, партизаны провели скорый суд над задержанным полицаем, чье участие в расстрелах мирных граждан было доказано очевидцами. Как выяснилось, этот же человек выдал немцам и Акулину Цвирко.

Съежившись, как зажаренный на сковороде гриб-сморчок, полицай искал сочувствия у окружающих.

– Видит Бог, не хотел я служить немцам! – скулил он. – Испугался… Гитлеровцы сказали, что всю семью расстреляют, если не пойду в полицейские…

Коля с раннего детства знал этого человека. Часто с его сыном оставался в школе поиграть в футбол. В какой-то момент жалкий вид односельчанина вызвал у подростка сочувствие, но вспомнив, что из-за него сегодня могла погибнуть его мать, он брезгливо отвернулся.

– Да врет он все! – раздалось из толпы. – Жить хорошо хотел, вот и пошел к фашистам. Добровольно! Денег хотел. Гитлеровцы неплохо платят своим прихлебателям…

В тот день Коля Цвирко принял для себя важное решение: он постарается прожить свою жизнь так, чтобы никогда не пришлось иметь столь жалкий вид.

Трибунал отряда постановил полицая казнить. Затягивать не стали. Назначенные привести приговор в исполнение отвели осужденного подальше в лес. Остальные желания присутствовать при этом не выказали. Люди устали от смертей. Остался в лагере и Коля Цвирко. Увиденного сегодня ему хватило.

Ближе к полуночи, попрощавшись с матерью и сестрой, по настоянию Чепракова отправлявшихся в соседний отряд, Коля лег под навесом. Рядом, беспокойно ворочаясь, похрапывали его новые товарищи.

Спать не хотелось. Лежа на краю широких нар, изготовленных из тонкоствольных осин и покрытых свежим сеном, он воскрешал в памяти события минувшего дня. Вспомнилось лицо дяди Степана Савина. Вспомнил Коля и Всеславу Валентиновну, супругу Павла Игнатьевича. Печальное известие о гибели мужа пожилая женщина приняла стоически, словно была готова к этому. Лишь на мгновение дрогнуло морщинистое лицо:

– Отмучился, стало быть, Павлуша… Вон оно, как в жизни бывает. Рожден был учительствовать, а погиб, как солдат. – Несколькими минутами позже, возвращая Акулине дочь Аню, Всеслава Валентиновна решительно засобиралась: – Пойду. Негоже Павлу Игнатьевичу чужими людьми быть погребенным. Сама схороню.

Акулина пыталась отговорить. Уверяла, что тело ее супруга еще днем было предано земле. Не хотела, чтобы женщина в столь тяжелое для нее время оставалась одна в пустом доме.

Всеслава Валентиновна была непреклонна.

– Пойду. Помолюсь над могилкой. Отмолю у Господа грехи мужа. Пусть примет хорошо, позаботится. Хотя какие у Павлика грехи?! Светлый был человек…

Не удалось уговорить ее и командиру отряда. Пришлось Федору Ивановичу выделить двух бойцов, чтобы сопроводили вдову Тихоновича до самого дома.

Уже засыпая, вспомнил Коля лицо еще одного человека – полицая Матюшина.

До войны Кондрат проживал в Могилеве, где работал директором колхозного рынка. Денежное место и авантюрный склад характера, помноженные на желание жить на широкую ногу, рано или поздно должны были привести его на скамью подсудимых. Пойманный на взятке, по решению суда он был отправлен в долгую «командировку» в места, где душу греет редкая весточка с воли. Молодая и привлекательная супруга, привыкшая к роскошной жизни и дорогим нарядам, мужа дожидаться не стала. Познакомившись с известным артистом из минского театра, гастролировавшего в их городе, она уехала с ним в столицу. На переезд женщину вдохновило наличие у недавно овдовевшего пожилого мужчины большой квартиры и немалой суммы на счетах.

Несколько лет суровой лагерной жизни приучили Кондрата никому не доверять и рассчитывать только на свои силы. Отсидев полный срок, он вернулся в родной город и скоро понял, что человеку с запятнанной репутацией приличную работу здесь найти не удастся. Пришлось податься к дальним родственникам в Лиду. К этому времени город уже два года как был присоединен к Белорусской ССР. Здесь и застала Кондрата война.

В услужение к гитлеровцам, обещавшим счастливое будущее всем, кто будет верой и правдой служить Великому Рейху, Матюшин подался не сразу. Некоторое время присматривался. Отмечал, как быстро продвигается мощная военная машина немцев на Восток. Решился, уверовав в какой-то момент, что гитлеровцы пришли сюда навсегда.

При новой власти он надеялся широко развернуться. После войны планировал заняться сельским хозяйством. Мечтал купить участок земли под ферму. «Жрать люди всегда будут хотеть! – рассуждал Кондрат. – Позже можно и пивную открыть. Поговаривают, колбасники очень даже уважают этот напиток…»

Служить Матюшин пошел во вспомогательный батальон. Сюда местные шли по разным причинам. Одни были обижены на советскую власть. Другие – чтобы избежать отправки в Германию на принудительные работы. Не последнюю роль играло и неплохое денежное довольствие.

В полицейские немцы не брали бывших уголовников. Узнав об этом, Кондрат умолчал о прошлой судимости, надеясь, что его документы затерялись где-то в архивах Могилева. Предателей, служивших в этих отрядах, местное население называло полицаями.