Неделю спустя в дом Цвирко ворвались полицаи. Осмотрев все уголки и сарай, они забрали непочатую трехлитровую бутыль самогона и… увели мать. Перепуганные Коля с плачущей десятилетней сестрой Аней остались одни. Скоро в дверях появился Павел Игнатьевич. Вел себя старик весьма странно. Так же, как и полицаи, облазил все закутки, спустился в погреб. Долго что-то искал в сарае, проверяя вилами землю, после чего велел Николаю отправить сестру к соседям, а когда тот вернулся, сообщил, что немцы подозревают их мать в пособничестве партизанам.

Это известие ошеломило подростка. Ничего такого за матерью он не замечал. Знал, что всем, кто помогает «лесным бандитам», как называли гитлеровцы партизан, грозила смерть. Вместе со страхом за ее жизнь, Коля одновременно испытывал и невероятную гордость. У кого еще из его друзей близкие сотрудничали с партизанами?

Позже выяснилось: немцам на Акулину Цвирко донес один из местных полицаев, сообщивший, что супруг ее служит в Красной армии, а сама она помогает партизанам медикаментами, которые привозит из города.

Женщину и еще несколько человек, обвиненных в разных преступлениях перед германскими властями, поместили в большой старый амбар, расположенный на центральной площади, где раньше проводились ярмарки. Здесь же, прямо во дворе, их на следующий день и стали допрашивать прибывшие из райцентра офицеры политического управления.

Площадь перед амбаром была огорожена высоким дощатым забором, служившим загоном для крупного рогатого скота, собираемого немцами со всей округи для отправки в Германию. Через щелку в заборе Коля видел, как, развалившись в кресле, офицер, сутулостью напоминавший сохатого, допрашивал арестованных. Первым из амбара вывели пожилого мужчину. Николай не сразу признал в нем приятеля отца, дядю Степана, с которым не раз бывал на рыбалке. Супруги Савины жили в небольшом домике на окраине села. Единственная их дочь, проживавшая в Гродно, погибла в первый же месяц войны, угодив вместе с семьей под бомбежку. Обрушившееся горе сломило еще недавно крепкого и жизнерадостного пятидесятилетнего мужчину, и сейчас перед офицером стоял дряхлый старик. Савина схватили в тот момент, когда он собирался подсыпать в топливный бак армейского грузовика некий порошок. Отпираться он не стал, и после короткого допроса его вернули в сарай.

Следующей переводчик вызвал Акулину Цвирко. Увидев мать – простоволосую, в кофте с изорванным воротом и оцарапанным лицом, – Коля в бессильной ярости вцепился в доску в заборе, словно намеревался вырвать ее.

На вопросы Сохатого женщина отвечать не стала, демонстративно отвернувшись в сторону. Расценив такое ее поведение как вызов, гауптман что-то шепнул сидевшему рядом лейтенанту-переводчику, что вызвало у обоих гомерический хохот, после чего последний ткнул пальцем в стоявших в оцеплении полицаев, выкрикнув фамилии – Матюшин, Власенко. Отделившись от остальных, два здоровяка подошли к хрупкой женщине и угрожающе нависли над ней.

Акулина продолжала молчать, только в глазах прибавилось страху. Один из них схватил ее сзади за плечи, чтобы не могла увернуться, а другой с силой, наотмашь, ударил раскрытой ладонью по лицу. Из разбитых губ по подбородку потекла алая струйка. Акулина не издала ни звука. Страха в ее глазах больше не было, лишь ненависть к бывшим согражданам.

Перестав ухмыляться, гауптман потребовал продолжить допрос. Скривившись, полицай размахнулся и с силой нанес женщине удар кулаком в живот. Охнув, несчастная переломилась пополам. Повалив на землю, верзила принялся избивать ее ногами. До Коли долетели слова: «Кровью захлебнешься, сучка, а все гауптману расскажешь!» Страх за жизнь матери заставил его зажмуриться. В голове стали рождаться самые фантастические планы мести. Почувствовав, как кто-то больно схватил за локоть, он резко обернулся.

Это был Павел Игнатьевич. Желая уберечь подростка от необдуманных действий, старый учитель попытался увести его домой, но тот решительно воспротивился.

Гитлеровцам не удалось узнать, у кого в городе Акулина получала медикаменты. В полубессознательном состоянии женщину оттащили обратно в амбар и бросили на земляной пол. Сама передвигаться она не могла.

Коля не помнил, как прибежал домой. В голове стучала единственная мысль: вызволить! Любым способом вызволить мать!

Сняв со стены в чулане старый отцовский сидор, с которым тот ходил в лес, он сложил в него нехитрую снедь: несколько отварных бульб, головку лука, небольшой шматок сала и литровую бутыль воды. Подумав, положил еще свежее полотенце и чистую кофту.

Скрип отворяемой калитки заставил его вздрогнуть и выглянуть в распахнутое окно. Во двор, едва волоча ноги, входил историк Тихонович. Проковыляв к крыльцу, Павел Игнатьевич тяжело опустился на ступеньку.

– Однако горазд ты бегать! – проворчал старик. Заметив в руках паренька вещмешок, он, догадываясь, куда тот собрался, отрицательно замотал головой: – Не ходи, Коленька, не надо! Не сейчас!

– Да я… здесь поесть немного… – начал, было, дрожащим голосом Николай.

– Потом! Потом вместе отнесем. А пока делом займемся. Надобно тщательно дом с сараем осмотреть. Будем искать лекарства. Не дай бог немцы придут…

– Какие лекарства? Полицаи все уже осмотрели и ничего не нашли.

– То – полицаи, а то – фрицы! – упорствовал Павел Игнатьевич. – Если найдут медикаменты, твоей мамке точно не поздоровится. Тогда Акулине не избежать… кхм… В общем, ищи!

– Сами ищите, я скоро! – крикнул младший Цвирко и пустился бегом по улице…

Приближаясь к центральной площади, он увидел, как несколько полицаев разбирали часть забора, складывая потемневшие доски в штабеля. У запертого амбара, в котором держали арестованных, лениво прохаживался взад-вперед невысокий парень, немногим старше его. Набравшись решимости, Коля подошел к караульному.

– Мамка у меня тут… э… Мне бы увидеться с ней! – начал он сбивчиво.

Полицай нахмурился:

– С арестованными не велено разговаривать! Иди отсель!

– Передать-то можно? – попросил Николай, вытягивая далеко вперед руку с котомкой. – Я ей тут поесть принес.

– Поесть? Это можно, – неожиданно быстро согласился караульный, принимая вещмешок. – Разве ж я не понимаю!

Обрадовавшись изменчивости его настроения, Коля повторил попытку:

– Мне бы увидеть мать, поговорить…

– Я же сказал: не велено! – снова сдвинул брови караульный.

– Слушай, ты можешь передать офицеру, что она ни в чем не виновата? Нет у нас дома никаких лекарств. Ей-богу! Я везде смотрел. Кто-то наговорил на нее.

Неопределенно мотнув головой, паренек заглянул в котомку.

– Здесь ничего запрещенного нет? А то, может, оружие надумал передать? – ухмыльнулся он.

– Да какое оружие? – отмахнулся Николай. – Бульбы немного да сала! Хочешь, я и тебе принесу? – Пытаясь спасти мать, он хватался за этого паренька, как за соломинку. – Ты скажи, мне не жалко! Только передай офицеру, пожалуйста?

Полицай отвел взгляд в сторону:

– Ладно. Ты, это, ты иди! Тут посторонним околачиваться нельзя. Если увидят – обоих накажут.

Горячо поблагодарив его, Коля вернулся за забор. Приникнув к узкой щелке между досками, он остался ждать, когда часовой отправится в расположенный напротив штаб, чтобы замолвить словечко о его матери.

Однако полицай и не собирался этого делать. Подозвав одного из тех, кто разбирал забор, он предложил разделить с ним содержимое передачи, сквозь смех отпуская скабрезные шутки в адрес «доверчивого дурачка».

Горькая обида клещами сдавливала горло Николаю, когда он, поднимая сандалиями пыль, бежал обратно к отчему дому. В голове вновь рисовались картины мести. Одна страшнее другой. Только теперь в них присутствовали полицаи, которых он сейчас ненавидел даже больше, чем гитлеровцев…

Павел Игнатьевич по-прежнему сидел на крылечке, дожидаясь его возвращения. Услышав рассказ заплаканного паренька, старик велел ему немедленно забрать у соседей сестру, после чего отвел обоих в свой дом. Оставив ребят на попечение супруги, Всеславы Валентиновны, Тихонович тут же стремительно исчез.