Дин тащит меня в спальню. Он закрывает за собой дверь, а я оглядываюсь по сторонам. Очевидно, что это не просто спальня. Это как отдельная квартира. И совершенно точно она принадлежит ему. Я делаю несколько шагов вглубь комнаты.

Здесь огромная зона отдыха с четырьмя одноместными диванами, стоящими друг напротив друга. Зачем кому-то нужны четыре дивана в спальне? Здесь все темное и мрачное. Может, ему стоит попробовать выбрать более светлые тона? Диваны черные, с темно-синими подушками. Посередине стоит стеклянный кофейный столик.

А кровать? Она огромная. Наверняка на ней легко уместятся пятеро взрослых, и еще останется место. Темно-синее пушистое покрывало наброшено на кровать. Комната тщательно убрана. Честно говоря, я не считала Дина таким аккуратистом.

Пройдя мимо диванов и кровати, я направляюсь в дальний угол. Там находится бар. Это очень похоже на Дина. Зайдя за барную стойку, я открываю бутылку «Джека» и наливаю себе бокал. Немного храбрости сейчас не помешает. Дин стоит у двери и просто наблюдает за мной. Это нервирует. Он также блокирует единственный выход из комнаты, от чего у меня мурашки по коже, и не в хорошем смысле.

Я наливаю себе еще и, когда подношу бокал ко рту, он вырывает его у меня из рук. Дин все выпивает, а затем ставит бокал обратно на барную стойку.

— Давай сыграем в игру, — говорит Дин, поднимая бутылку, берет другой бокал и наливает два напитка.

— Хорошо, в какую игру?

— Двадцать вопросов. Я первый. — Он протягивает мне бокал. Ждет, пока я поднесу его к губам и сделаю глоток, а затем задает свой вопрос. — Когда ты начала причинять себе боль?

Я давлюсь своим напитком. Не ожидала такого первого вопроса. Я даже не знаю, как на него ответить. Как сказать ему, что я начала это делать еще до того, как уехала в университет?

— Я… несколько лет. — Нет смысла отрицать это. Он должен знать, насколько я нестабильна и сломлена.

— Почему ты это делаешь? — задает он свой второй вопрос.

— Нет, сейчас моя очередь. Почему ты никогда не приглашал нас сюда на званый ужин? — Боже, это меня интересует? Из всего, что я могла бы спросить…

Дин смеется.

— Я не устраиваю званых ужинов. Это развлечение для моей матери. И поверь мне, ты ничего не теряешь, если не посещаешь них.

— Ну, я просто не понимаю. Ты живешь в этом большом доме, один. Ты ведь живешь здесь один, верно? Конечно, живешь. Почему ты никогда не приглашал меня в гости?

— Зак и Брэй бывали здесь. Тебе едва исполнилось восемнадцать, когда ты поступила в университет. Если бы я привел тебя сюда и сделал то, что хотел сделать с тобой тогда, твои братья наверняка убили бы меня.

— Что ты хотел со мной сделать? — спрашиваю я.

— Нет, сейчас моя очередь. Почему тебе нужно причинять себе боль?

— Мне нужно еще выпить. Ладно. Я не говорила об этом ни с кем, кроме Брэя и моего психотерапевта.

— Детка, ты не можешь сказать ничего, чтобы изменить то, что между нами. Нас, наши чувства, нашу судьбу. Ты не можешь изменить судьбу. — Я хочу верить ему, но не знаю, существует ли такая вещь, как судьба.

— Я действительно запуталась, Дин. Я сломлена. Я режу себя, чтобы убежать от мыслей в собственной голове. Когда меня захлестывают эмоции, я не могу с ними справиться. Воспоминания такие яркие… Единственный способ заглушить их — порезаться. Я не знаю почему. В первый раз это произошло случайно. Но когда я это делаю, я чувствую себя спокойнее. Я ощущаю больше покоя, чем в любое другое время. Почти в любое другое время.

Я чувствую, как по моему лицу текут слезы.

— Я пойму, если ты хочешь, чтобы я ушла. Я могу позвонить Брэю, он приедет за мной. — Я даю ему возможность избежать продолжения этого разговора.

— Ты не уйдешь, Элла. Мы собираемся поговорить об этом. Мне все равно, насколько сломленной ты себя считаешь. Я считаю, что ты — мое совершенство.

— Ты еще не знаешь, насколько я сломлена, Дин.

— А ты не понимаешь, на что я готов пойти ради тебя.

Глава восьмая

Дин

Элла склоняет голову набок, ее темные карие глаза пытаются распознать ложь в моих словах. Она может пытаться сколько угодно. Но не найдет ничего, кроме правды.

— Почему именно сейчас? Почему ты вдруг захотел меня именно сейчас? Когда четыре года назад ты оставил меня. Ты бросил меня, мудак! Ты ушел, даже не оглянувшись. — Повысив голос, она швыряет стакан через всю комнату. Он разбивается, ударяясь о стену, и осколки падают на пол.

Я не двигаюсь. Я не вздрагиваю. Если ей нужна гребаная груша для битья, я с радостью ею стану. Кроме того, я заслужил ее гнев. Я заслужил ее недоверие.

Я слежу за ее движениями, когда она начинает вышагивать по комнате, готовый поймать ее, если она попытается выйти за дверь. Она может злиться, может проклинать меня сколько угодно. Но чего она не может сделать, чего я не позволю ей сделать, так это уйти.

— Ты вырвал мое гребаное сердце и растоптал его! — кричит она, начиная швырять в меня книги с журнального столика. Каждый раз она промахивается. В чем Элла никогда не была хороша, так это в игре с мячом. Она не может попасть в цель и никогда не могла.

Я молчу, наблюдая за ней. Она как зверь в клетке, вся ее ярость по отношению ко мне выходит на поверхность. Она много лет подавляла ее, но сейчас наконец-то может выпустить ее наружу. А потом, надеюсь, расстанется с ней насовсем.

— Я бы сделала все, чтобы быть с тобой тогда. Почему? Почему, черт возьми, ты ушел от меня? — Она переворачивает стеклянный кофейный столик и испускает разочарованный крик, когда он не разбивается.

Повернувшись, она смотрит на меня — смотрит прямо в глаза — и шепчет:

— Ты был мне чертовски нужен. Ты был мне нужен, а ты меня бросил. — Ее слова разрушают все, что осталось от моей души. Что, черт возьми, я сделал с единственной женщиной, которую всегда любил?

Она падает на пол и рыдает. Видеть ее такой, видеть, что я, бл*дь, с ней сделал, — это уничтожает меня. Я подхожу к ней, наклоняюсь и поднимаю ее на руки. Усадив ее к себе на колени, я прижимаю ее голову к своей груди и даю ей выплакаться.

Не знаю, сколько мы так просидели. Мои ноги онемели, но я ни за что не сдвинусь с места, ни за что, черт возьми, не отпущу ее. Я даже не замечаю, что тоже плачу, пока она не поднимает на меня красные от слез глаза. Элла проводит большим пальцем по моей щеке и вытирает слезы.

Это гребаное прекрасное создание с разбитым мной сердцем, которое я держу в объятиях, все еще хочет меня утешить.

— Я никогда не смогу простить себя за то, что ушел. Обещаю делать все, что в моих силах, каждый день, до конца нашей гребаной жизни, чтобы загладить свою вину перед тобой. Чтобы показать тебе, как сильно я тебя, бл*дь, люблю. Я люблю каждую мелочь в тебе, Элла. Всегда любил. И всегда буду.

Развернув ее так, чтобы она лежала на мне, я обнимаю ладонями ее лицо и прижимаюсь к ней губами. Ее мягкие, пухлые губы стали еще мягче от слез, а на губах остался соленый привкус. Проникая языком в ее рот, я стону, когда наши языки переплетаются. Мы недостаточно близко. Мне нужно больше. Мне нужно все. Я пытаюсь передать в этом поцелуе, как сильно я ее люблю, пытаюсь показать ей своими прикосновениями, какая она для меня чертовски особенная.

Поднявшись, я несу ее в ванную. Я не перестаю целовать ее лицо, шею, все, до чего могут дотянуться мои губы. Включаю душ, и вода льется на нас с потолка. Я не жду, пока она нагреется.

Зайдя внутрь, я прижимаю ее к стене душевой кабины. Вода каскадами стекает по нам обоим, очищая нас, смывая прошлое и крестя нас новым будущим.

Когда ее ноги обвивают мою талию, а ее руки погружаются в мои волосы, член напрягается в мокрых джинсах, желая освободиться. Чтобы найти свой дом. Вжимаясь в ее киску, я наслаждаюсь тем, как она стонет мне в рот, хлопок ее платья прилипает к коже и демонстрирует все ее мягкие изгибы. Мне нужно избавиться от этой гребаной одежды.

Подойдя к сиденью в другом конце душевой, я усаживаю ее. Опустившись перед ней на корточки, я медленно поднимаю ее платье. Наши глаза соединяются. Наши души соединяются, и так было всегда. Она не останавливает меня, пока я снимаю платье. Когда влажная ткань сползает к груди, ее руки поднимаются. Я срываю платье с ее головы и бросаю его себе за спину.