Во-вторых, наиболее важно отметить, что эта философская дискуссия имеет важные последствия для практики. Эти последствия могут затушевываться нашим примером с Конституцией, поскольку все согласны с тем, что она имеет юридическую силу и обязательна для всех органов США как федеральных, так и штатов. Никто всерьез не ставит под сомнение этот юридический факт, и, как следствие, философские разногласия по поводу того, какие факты определяют полномочия государственных конституционных конвентов, являются чисто академическими. Однако приведем другой пример: не все американские юристы согласны друг с другом в отношении правильной интерпретации Конституции. Именно в этом случае философские разногласия по поводу природы права могут иметь глубокое практическое значение.

Чтобы убедиться в этом, рассмотрим продолжающиеся дебаты о конституционности смертной казни в Соединенных Штатах. Восьмая поправка к Конституции Соединенных Штатов гласит: «Чрезмерные залоги не должны требоваться, чрезмерные штрафы не должны налагаться, и жестокие и необычные наказания не должны назначаться»29. Это конституционное положение вызвало нескончаемые дискуссии о том, следует ли рассматривать поправку как запрещающую наказания, которые являются действительно жестокими, или только те, которые считались жестокими теми, кто разработал и ратифицировал это положение. Согласно первому толкованию, смертная казнь будет неконституционной только в том случае, если казни, поддерживаемые государством, будут казаться действительно жестокими. Следуя второму толкованию, смертная казнь определенно является конституционной, поскольку из других положений Конституции ясно, что разработчики считали, что смертная казнь была конституционной.

Обратите внимание, что это разногласие в интерпретациях является спором о том, что определяет содержание конституционного права Соединенных Штатов. Первая позиция гласит, что буквальное значение текста определяет содержание запрета в Восьмой поправке (поскольку «жестокий» означает жестокий, закон США запрещает наказания, которые на самом деле являются жестокими). Вторая позиция гласит, что намерения создателей определяют содержание Восьмой поправки (поскольку «жестокий» должен толковаться в соответствии с убеждениями создателей, закон США запрещает наказание, которые создатели считали жестоким).

Ключевой вопрос таков: как нам разрешить это разногласие? Что определяет содержание Восьмой поправки: буквальное значение или первоначальное (original) намерение (или, возможно, что-то еще)? И именно здесь дебаты между правовыми позитивистами и сторонниками естественного права становятся актуальными. Единственный способ выяснить, что определяет конституционное право Соединенных Штатов: буквальное значение или первоначальное намерение – так это узнать, какие факты в конечном итоге определяют содержание всего права. Итак, например, если позитивисты правы, то единственный способ доказать, что та или иная методология толкования верна, – это указать на социальный факт или факты, которые подтвердят правильность какого-то из подходов, возможно, показав, что суды обычно следуют одной методологии, а не другой. С другой стороны, если верна теория естественного права, то единственный способ определить свою позицию – заняться моральной и политической философией. Таким образом, например, одна сторона спора может утверждать, что ее методология превосходит другую, показывая, что соображения демократической теории поддерживают определенное прочтение Конституции.

Эта линия рассуждений подразумевает, что аналитическая юриспруденция способна внести значимый практический вклад. Поэтому зачастую нет пути разрешить конкретные разногласия по поводу закона (the law), предварительно не разрешив разногласия о природе права в целом. Чтобы убедительно показать, что закон является тем-то и тем-то в конкретном случае, недостаточно утверждать, что закон был создан кем-то имеющим на это полномочия и что этот кто-то интерпретирует юридические тексты должным образом. Нужно также уметь продемонстрировать, что обоснованно приписывать законную власть этому лицу и соответствующим образом интерпретировать их тексты.

Именно в этом смысле разрешение определенных правовых споров зависит также от способности разрешать определенные философские споры. Если позитивист прав, а существование и содержание правовых систем в конечном итоге определяются только социальными фактами, то единственный способ убедительно доказать, что человек обладает законной властью (юридическими полномочиями) или правильно интерпретирует юридические тексты, – это провести социологическое исследование. Только взглянув на то, что люди думают, собираются что-то совершить, утверждают, говорят или делают, юрист может окончательно доказать, что закон таков в любом конкретном случае. С другой стороны, если правда на стороне теоретика естественного права, а существование и содержание правовых систем в конечном итоге определяются также моральными фактами, то невозможно окончательно доказать, каков закон в каком-то конкретном случае, не занимаясь при этом исследованиями в сфере морали. Моральная философия была бы необходимой для установления истинности правовых суждений, потому что она была бы необходима для установления обоснованности утверждений о юридических полномочиях и надлежащей методологии интерпретации.

Я, надеюсь, продемонстрировал, что сомнения относительно актуальности аналитической юриспруденции не оправданны, поскольку вопросы о природе права имеют прямые и существенные последствия для юридической практики. Когда правовые споры основаны на противоречивых утверждениях о том, кто имеет полномочия в конкретной системе или как следует толковать ее тексты, часто бывает необходимо обратиться к философским истинам о том, что же в конечном итоге определяет законную власть или методологию интерпретации в каждой правовой системе.

Догадываюсь, что неспособность юристов признать связь между этими двумя вопросами проистекает из их неоправданно ограниченного понимания того, чем занимаются философы права, когда исследуют природу права. Как мы уже видели, широко распространено мнение, что философы права реагируют в первую очередь на проблему права как ярлыка (label), пытаясь выяснить, что означает ярлык «закон» или где его применять. Теория юриспруденции с этой узкой точки зрения является теорией присваивания ярлыков (labeling theory), которая включает в себя либо определение значения слова, либо определение процедуры принятия решения, присвоить ли его тому или иному объекту.

Несомненно, философы права иногда создавали впечатление, будто они отвечают на беспокойства о присвоении ярлыков. Как мы отмечали ранее, теоретики права были озабочены тем, действительно ли такие правила, как Закон о беглых рабах 1850 года, заслуживают ярлыка «закон» или действительно ли у нацистов была правовая система. Философы также обсуждали вопрос о том, является ли международное право правом или существуют ли правовые системы в «примитивных» культурах. Но ошибочно думать, что обеспокоенность о надлежащей практике присвоения ярлыков (labeling practices) каким-либо образом занимала основную часть их времени и усилий. Конечно, в большинстве случаев совершенно очевидно, является ли что-то правом или нет. Например, у нас нет сомнений в том, что в Соединенных Штатах существует правовая система и что Восьмая поправка к Конституции является действующим законом. Тем не менее, как мы видели в первой половине главы, сам факт того, что мы знаем, что что-то имеет свойство законности, не утоляет нашего философского любопытства. Поскольку есть два вопроса, которые возникают в связи с любым bona fde (реальным) примером права, а именно: что делает его правом и что обязательно следует из этого факта. Другими словами, теории юриспруденции менее заинтересованы в том, заслуживает ли что-то ярлыка «закона», чем в том, почему оно заслуживает такого названия, а также каковы последствия. Ярлык «закона» – это не главный вывод теории, а ее вводные данные.