Высокий, узкоплечий, с длинным лицом, с густой копною льняных нечесаных волос, он сидел в своем кабинете (нет, не в своем, а в кабинете бывшего начальника опергруппы), покуривал и размышлял обо всех обстоятельствах путанного этого следствия.

Китель его был небрежно наброшен на плечи, узел галстука ослаблен и оттянут вниз. Белесые всклокоченные волосы торчали в беспорядке – лезли на лоб, на глаза и прикрывали сзади воротник (по поводу столичной этой причесочки много шутили в управлении). На столе перед Савицким лежала пухлая папка с надписью «Дело», виднелся стакан остывшего чая. Здесь же помещался миниатюрный транзистор, блистающий никелем и лаком; он был включен и выволакивал из своих глубин тягучую, надрывную песенку.

Посидев малое время в неподвижности, Савицкий решительно поднялся и выключил транзистор, напевая про себя – бормоча вполовину голоса последние строки песни: «У жизни со смертью еще не окончены счеты свои»…

Он аккуратно прибрал на столе. Смахнул окурки в корзину. Спрятал под замок «Дело» – предварительно вынув из него несколько бумаг и переложив их в портфель – и пошел к дверям.

Уже там, – на пороге, – он вдруг остановился, заколебался, исполненный смутных сомнений. Наморщил лоб, обхватил пятерней подбородок… «Да, да, все правильно, – прошептал он затем, – только так надо, только так. Другого выхода просто нету!»

Час спустя Савицкий уже находился в городской прокуратуре.

Принявший его человек (один из работников отдела по надзору за следственными органами) был лысоват, приземист, – в квадратных очках без оправы, с седенькой остроугольной бородкой. Он выслушал Савицкого внимательно, не перебивая. Потом сказал, поскребывая в бородке желтым от никотина ногтем:

– Н-да, любопытно… Но простите, что вас больше всего тут беспокоит: общая практика ведения дел в управлении, или же – частная судьба этого самого Беляевского?

– И то и другое, – пожал плечами Савицкий, – все ведь связано неразрывно!

– Н-да, пожалуй, – кивнул работник прокуратуры.

– Данный случай, по-моему, весьма типичен…

– Кстати – об этом случае. Вы что же, полностью теперь убеждены в невиновности вашего подследственного?

– Ну, не то чтобы полностью, – медленно проговорил Савицкий. – Но все же… Настоящих улик-то ведь нет!

– Но подозрения…

– Подозрения – еще не аргумент для ареста! Да и кроме того, сама потерпевшая отказалась от иска, решительно отказалась.

Савицкий щелкнул замком портфеля и извлек оттуда листок с заявлением Наташи.

– Вот, пожалуйста, прочтите сами!

Собеседник Савицкого принял бумагу. Снял очки. (У него оказались крошечные, блеклые, близко сошедшиеся к носу глаза.) И, помаргивая и щурясь, низко склонился над заявлением.

– Что ж, – сказал он, погодя. – Вы правы. Отказывается она от иска весьма решительно… – И добавил, кладя заявление в ящик стола: – Хотя это, конечно, тоже еще не аргумент.

– Почему? – удивился Савицкий.

– Ну, конечно, голубчик, – улыбнулся работник прокуратуры. – Личное свидетельство далеко не во всех случаях бывает бесспорным.

Округляя губы, он подышал на стеклышки – протер их тщательно. И вновь прикрыл глаза очками.

– Согласитесь: бывают всякие сложности… Человек иногда попадает под чье-нибудь влияние, испытывает давление со стороны. Да мало ли существует причин, по которым пострадавший может сознательно исказить правду! Вам, как криминалисту, это полагалось бы знать.

– Знаю, – махнул рукой Савицкий, – учил…

– Вы, кстати – из какого университета?

– Из Московского.

– Что ж, МГУ – это марка, – сказал, почесывая усы, работник прокуратуры. – Учителя там почтенные. А практику где проходили? Тоже в Москве?

– Да, в МУРе.

– Стрельников там еще работает? Знаете такого?

– Знаю, – сказал Савицкий. – Работает. Держится старик.

– Вот со Стрельниковым, с Михаилом Савельичем, мы когда-то в Харьковском губрозыске трудились. Давненько… Да, давненько… Вас тогда и в помине еще не было! – Человек за столом вздохнул легонько – блеснул на Савицкого очками. – Вы только начинаете, а я уж пожил, голубчик. И всякого повидал на веку. Какие мне только дела не попадались! И, помнится, поначалу я тоже вот так: горячился, пенился, все хотел решить с маху, с налету. А с налету нельзя. С маху только дров наломаешь, а дело-то, глядишь – и проморгал…

– Но позвольте, – нетерпеливо шевельнулся на стуле Савицкий. – Я что-то не пойму. Значит, данное заявление…

– Данное заявление мы здесь еще рассмотрим, – быстро сказал его собеседник, – обсудим все, взвесим. И тогда уже будем решать. Вот так. – Он помолчал с минуту. – Ну-с, а по поводу остального… Спасибо за сведения. Это все мы учтем – и тоже обсудим.

Когда Савицкий вышел – он плотно притворил за ним дверь. Задумчиво – поскребывая бородку – прошелся по кабинету. Затем шагнул к телефону. Набрал номер городского управления милиции. И сказал, дохнув в мембрану:

– Попросите, пожалуйста, парторга Проценко.

В ту же ночь – на квартире Наума Сергеевича – грянул телефонный звонок. Хозяин еще не спал. Позевывая и кутаясь в халат, прошел он в кабинет – уселся, закурил, вялым жестом снял трубку.

– Слушаю, – сказал он сонным, липким голосом. И сейчас же подобрался весь, посерьезнел лицом – услышал голос парторга.

– Привет, – пророкотал Проценко. – Я тебя не разбудил?

– Да нет… А в чем дело?

– Есть к тебе разговор. Серьезный.

– Серьезный?

– Да, и очень. – Парторг помолчал, сопя. – В общем, хорошо, что ты – здесь… Я уж, признаться, думал, – ты укатил куда-нибудь.

– Как видите, здесь, – сказал, с тонкой усмешкой, Наум Сергеевич. – Я не спешил. Знал, что понадоблюсь – рано или поздно.

И он шевельнулся, устраиваясь поудобнее. Закинул ногу на ногу. Прикусил зубами папироску.

– Итак, слушаю вас! Что ж все-таки случилось?

– Разговор не телефонный. Но – если вкратце – то вот… Понимаешь, этот твой преемник, москвич, начал вдруг проявлять чрезмерную активность. Чрезмерную! И, должен заметить, опасную.

– Ого! – удивился Наум Сергеевич. – Это как же понять?

– Он, видишь ли, обнаружил в том деле, которое ты вел, кое-какие неувязки, оплошности… И поспешил, подлец, не ко мне, а – прямо в прокуратуру.

– Не может быть! – процедил, отделяя слова, Наум Сергеевич. – Ну, сукин сын, ну, пройдоха!

Он сильно затянулся папиросой – и захлебнулся дымом, закашлялся. И какое-то время сидел, весь сотрясаясь, с трудом умеряя дыхание.

– Вот то-то – не может быть, – проворчал в трубку парторг. – Хорошо еше, что товарищ, у которого этот хлыщ побывал, – мой давнишний приятель. Но вообще-то, знаешь: на Бога надейся, а сам не плошай.

– Да, конечно, – отдышавшись, проговорил в трубку Наум Сергеевич. – Давайте-ка встретимся, потолкуем поподробнее… Вот что. Приходите завтра утром в кафе, возле парка. Туда, где мы с вами похмелялись – помните?

А в это самое время, на воровской малине (не на той, разгромленной, что помещалась возле базара, а – на новой, находящейся в привокзальном трущобном районе) коротала досуг – пила и шумела – полтавская шпана.

Притон был новым, но люди в нем – все те же… Та же царила здесь хозяйка (дебелая, пухлая, с лицом обрамленным желтыми патлами, с лиловой наколочкой на руке), и тот же выводок проституток окружал ее, и та же самая гитара надрывалась и пела и плакала, трепеща в руках сухощавого, смуглого, цыганского типа парня. Гитарист сидел на обычном своем месте – за столом, в самом центре, развалясь на стуле. И песня, которую он пел, была старая, известная каждому.