Вернуть его к полноценной жизни — значило признать, что его интерес был направлен как на благо науки, так и на благо человека. Наука в случае Кэрролла означала годы интенсивного изучения этой конкретной области.

Он знал, что это рациональное объяснение, и пошёл дальше, признав, что возвращение Кэрроллу полноценного интеллекта означало, что, если человек не восстановит свою способность запоминать факты и работать с излучением Лоусона, его возвращение будет неполным. Вернёт ли он Кэрролла — только для того, чтобы тот снова впал в это редкое состояние амнезии при первом же прикосновении к чему-то — и кто знает, к чему именно?

Поллард покончил с размышлениями и вернулся в больницу.

Но дни шли, а надежды не было. Кэрролл был вынужден признать свою личность, и это было всё. Его разум тщательно избегал любого контакта с излучением Лоусона. На самом деле, любые незначительные успехи, достигнутые Поллардом, мгновенно исчезали, как только упоминался какой-либо этап прежних исследований Кэрролла.

В конце концов Джеймс Кэрролл отправился домой. Поллард больше не мог его удерживать в больнице. Бывший физик приходил каждый день, и Поллард помогал ему строить планы на будущее. Это причиняло глубокую боль, потому что Поллард топтался на месте, не в силах что-либо сделать с недостатком интеллекта у этого человека.

То, что обычный человек воспринимал бы как должное в своей повседневной жизни, Поллард должен был подробно описать в качестве плана. К счастью, у Кэрролла была финансовая независимость — или, возможно, к несчастью, потому что какая-то работа могла бы стать хорошей терапией.

Проблема заключалась в том, что Поллард никак не мог приспособиться к тому, чтобы видеть, как прежний, блестящий Джеймс Форрест Кэрролл работает за гроши, копая канавы или прозябая на рутинной работе.

По мере того, как дни складывались в недели, картина новой жизни Кэрролла закреплялась в сознании мужчины, и он счёл ненужным ежедневно обращаться в больницу за советом.

И доктор Поллард сдался, сам испытывая сильное разочарование.

Джеймс Форрест Кэрролл был вполне доволен собой. Его потребности были довольно просты, а квартира, в которой он жил, намного превосходила их. Его мучили сомнения в том, что он сможет сохранить её навсегда, потому что с деньгами что-то не сходилось.

Он не мог заработать достаточно денег, чтобы содержать её, да она ему и не была нужна. Но она была очень милой, и он смотрел на неё так, как любой нормальный мужчина мог бы смотреть на жизнь в своём идеальном доме, оснащённом всем, что он когда-либо мечтал иметь.

Утром он просыпался по привычке, инстинктивно одевался, а завтрак ему подавала экономка. Затем он выходил из дома побродить. Он видел парки и с первобытным удовольствием наслаждался зеленью и естественным окружением из деревьев, травы и неба. Белки в парке не боялись его, и он находил их интересными. Возможно, он подсознательно завидовал их очевидной приспособленности к окружающей среде.

Однажды он посетил художественный институт, но больше туда не возвращался, потому что ему стало не по себе. То же самое можно сказать и о музее естественной истории, хотя он пришёлся ему больше по душе, чем рукотворное искусство.

На той же улице находился музей науки, который из-за странного расположения окон, портика и ряда колонн обрёл искажённый образ ухмыляющегося гиганта, грозящего проглотить любого, кто войдёт. Кэрролл, не понимая этого сходства, подсознательно боялся этого музея и избегал его, ему даже приходилось переходить улицу, чтобы пройти мимо него.

Однажды его забрали из планетария — он кричал от страха и умолял выпустить его на свободу. Один «эксперт» сказал, что у него клаустрофобия, но он не знал, что в тот момент Кэрролл мысленно находился в глубоком космосе, не имея под собой никакой тверди, и поэтому он начал кричать.

Он… делал определённые успехи.

Хотя очевидного прогресса не было. Его повседневные действия были характерными для его доамнезийного «я», когда дело касалось незначительных вещей. Он предпочитал лучшие рестораны, инстинктивно предпочитал ту же хорошую одежду, которую носил и раньше. Во всех отношениях Джеймс Форрест Кэрролл был состоятельным человеком, не имевшим морального права занимать такое положение в обществе.

Иногда его беспокоило, что что-то не так, но он избегал выяснять причину этого.

Почему я такой? Спрашивал он себя снова и снова. Что произошло? Вечера он проводил в скитаниях, просто бродя по тихим улицам и пытаясь понять, почему он так озадачен. Во время этих прогулок он мало обращал внимания на окружающих его людей и их поступки. Если они хотели быть такими, какие они есть, Джеймс Кэрролл не должен был им мешать.

Он часто размышлял над вопросом, как бы он отреагировал, если бы кто-то из них окликнул его или заговорил с ним. Тогда, думал он, он начал бы действовать. Но он не должен был критиковать или возражать против того, как ведут себя его собратья, до тех пор, пока это не беспокоило Джеймса Форреста Кэрролла.

Эти размышления о том, что он будет делать, имели свои взлёты и падения. Временами ему хотелось, чтобы кто-нибудь поступил по отношению к нему так, чтобы он мог узнать о себе больше. В другое время ему было всё равно. Потом он знал, что его действия зависят от обстоятельств. Однако, в конечном счёте, первый поступок Кэрролла по отношению к кому-либо был продиктован скорее инстинктом, чем каким-либо планом.

Из здания вышла девушка, неся коробку с бумагами. Были сумерки, и она торопливо шла по улице, опережая его на пятьдесят футов. Было очевидно, что её последней работой на сегодня была доставка этой коробки с бумагами в какое-то другое здание, и, как только она та будет доставлена, она освободиться. Это Кэрролл понимал.

Она остановилась в конце квартала, пропуская поток машин, и пока она стояла там, к обочине подъехал большой автомобиль и остановился рядом с ней. Она медленно повернулась и не торопясь подошла к машине, открыла дверцу и начала садиться внутрь.

Это задело какую-то скрытую струну в душе Кэрролла.

— Эй! — воскликнул он, подбегая к машине.

Его голос заставил её вздрогнуть, и она обернулась. Из машины высунулась рука и схватила коробку с бумагами. В этот момент подоспел Кэрролл и тоже схватился за неё. Последовала короткая возня, коробка открылась, и на тротуар посыпались сотни листов с записями.

Девушка наклонилась и поспешно собрала бумаги, беспорядочно запихивая их обратно в коробку, после чего захлопнула крышку. Кэрролл этого не видел, потому что в этот момент с заднего сиденья выскочил разъярённый пассажир.

Кэрролл наклонился вперёд и ударил незнакомца по носу, заставив его вернуться в машину. Сидевший рядом с водителем человек распахнул дверцу, схватил коробку и швырнул девушку на пол возле заднего сиденья. Машина уехала, оставив Кэрролла стоять в изумлении.

Эта девушка — он должен был её знать. Эти бумаги были кому-то нужны. Он наклонился, поднял оставшуюся на асфальте и уставился на неё. В ней не было никакого смысла.

Он взял её домой. Ему было больно читать её, но из-за неё у кого-то были неприятности, а Кэрроллу не нравилась мысль о том, что у женщины могут быть неприятности из-за листа бумаги — или сотни листов бумаги. В этом не было никакого смысла, и он, устав, сдался.

Но на следующий вечер в сумерках он вернулся на тот же угол. И та же девушка вышла из того же здания с той же коробкой и поспешила той же дорогой. Подъехала та же машина, на этот раз она села в неё, и машина медленно поехала в том же направлении.

Непроизвольный крик застрял у Кэрролла в горле. Машина свернула примерно на один квартал дальше и исчезла из виду. Кэрролл остался стоять на углу, размышляя, что делать дальше. Минут пятнадцать он просто стоял там, размышляя. Затем машина вернулась, завернула за угол и остановилась. Девушка вышла, прошла по улице тысячу ярдов и свернула в здание со своей коробкой с бумагами.