— Спустишься со мной в фойе? Там один Искатель, говорят, принёс на продажу что-то очень интересное, — сказала Мэри.

Вари с готовностью шагнул вперёд.

— Нет, не ты, Вари. Ты уже видел Искателей. Думаю, Нику будет полезно узнать, как вести с этим народом переговоры.

Настал черёд Ника торжествовать.

Как только дверь лифта закрылась, и Вари исчез из поля зрения, Ник выкинул мальчишку из головы вместе со всеми его подначками не только по поводу его, Ника, имени, но и насчёт того, что он в конце концов надоест Мэри. Вари, как бы там ни было, всего девять лет — малявка, и ревность у него малявочная. Вот и всё.

Ник не принимал во внимание одной весьма существенной детали: Вари был девятилетним мальчиком в течение ста сорока шести лет. В таком солидном возрасте нет места детским обидам. Если бы Ник сообразил это, всё дальнейшее, возможно, обернулось бы по-другому.

Любисток стоял в комнате игровых автоматов и неотрывно смотрел на экран, не осмеливаясь даже моргнуть. Джойстик вправо. Вверх. Влево. Съесть большой белый шар. Маленькие волосатые штуковины синеют. Съесть волосатиков, а то замигают. Убежать.

Любисток пристрастился к Пак-Ману.

Трудно сказать, почему много лет назад старый Пак-Ман перешёл в Междумир. Мэри выменяла его у одного Искателя, специализировавшегося на поисках электроники. Такие находки случались нечасто. Конечно, люди постепенно привязываются к своим граммофонам, потом радиолам, или магнитофонам, или айподам, но всё-таки никто не любит эти устройства с той душевной отдачей, которая обусловила бы их переход в Междумир. Ну право — кто будет горевать над сломанным CD-плэйером? Его попросту выбрасывают, покупают новый, а про старый забывают. Поэтому появление электроники в Междумире — по большей части результат вспышек на солнце.

Мэри гордилась тем, что следила за достижениями новейшей технологии — таким образом вновь поступающие Зелёныши чувствовали себя в более привычной обстановке. Это требовало терпения и труда, но в течение многих лет Мэри удалось собрать неплохую коллекцию видео-игр. Шестьдесят четвёртый этаж был превращён в комнату игровых автоматов. Здесь находилось также огромное количество чёрных виниловых пластинок — потому что люди по-настоящему любили записанную на них музыку. Вот только проигрывателем ещё предстояло обзавестись.

Вверх. Влево. Съесть Большой белый шар. Маленькие волосатые штуковины синеют. Съесть волосатиков, а то замигают. Убежать.

И опять. И опять. Бесконечное повторение не столько давало Любистку чувство комфорта, сколько подчиняло его своей воле. Он не мог остановиться. Он не хотел останавливаться. Никогда.

Там, в лесу, он, конечно, тоже подчинялся силе привычки, одиноко кувыркаясь в древесных кронах, играя в игры — одни и те же день за днём. Но там это было как-то по-другому. Радостно, непринуждённо. Здесь же непрекращающаяся стимуляция со стороны новой, электронной, игрушки требовала от него предельного сосредоточения. В лесу такого не было. Ребята говорили Любистку, что этот игровой автомат давно устарел, но ему было всё равно. Для него все подобные игры были внове.

Вверх. Вниз. Налево. Направо. Съесть. Убежать.

— Любисток, что ты делаешь? Сколько времени ты уже здесь торчишь?

Голос Алли доносился до него словно издалёка. Он ответил, даже не повернув головы:

— Давно. — Вверх. Влево. Вниз.

— Мне кажется, ты не отходишь от этой машины уже пять дней подряд!

— И что?

— Так нельзя! Я заставлю тебя убраться отсюда! И вообще — нам всем надо отсюда убираться!

Но Любисток больше её не слушал — смешная волосатая штуковина посинела.

Уже давно Зелёныши не оказывали такого воздействия на Мэри, как в этот раз. Речь не о Любистке — он-то как раз не представлял собой проблемы, вызвав, как и положено, лишь материнские чувства, с которыми она относилась ко всем детям, находящимся на её попечении. А вот Алли с её бесконечными вопросами и напрасными надеждами пробуждала в Мэри эмоции, о которых она бы хотела забыть и которые, как ей казалось, давно канули в прошлое: сомнение, досаду и сожаление — столь же глубокие, сколь высокими были её башни.

А тут ещё и Ник. Чувства, которые он возбуждал в ней, хоть и были другого свойства, но хлопот доставляли не меньше. Он был таким… живым! Его телесная память о жизни, его трепет и румянец в присутствии Мэри зачаровывали и пленяли её настолько, что она готова была проводить с ним всё своё время. Вот где таилась опасность, такая же страшная, как и зависть к живым людям. Она слыхала передаваемые шёпотом страшилки о Послесветах, чья зависть к живым превратила их в инкубов[21] — эти души потеряли свою свободу и безвольно следовали за своими живыми хозяевами. Конечно, с Ником было совсем не так, но всё равно — это слабость, а Мэри не могла позволить себе быть слабой — слишком многие нуждались в ней. Она стала рассеянной и подверженной резким перепадам настроения. Поэтому когда никто за нею не наблюдал, даже Вари, она тайком спускалась на пятьдесят восьмой этаж — место, где всегда могла побыть в покое и уединении.

В день, когда башни перешли в вечность, пятьдесят восьмой этаж никто не снимал, и поэтому здесь не было ни стен, ни ширм, разделяющих пространство на отсеки; так что если не считать лифта, ничто не нарушало пустоту обширного помещения.

Кроме Ника. Он нашёл Мэри и здесь.

— Один из малышей сказал, что ты, возможно, пошла сюда.

Она удивилась — оказывается, все знали, куда она направилась! Но опять же — зная, уважали её потребность побыть наедине с собой и не беспокоили.

Ник шёл к ней. Она отчётливо различала его мягкое свечение — хотя окна были расположены по всему периметру стен и в них проникал яркий дневной свет, но помещение было так велико, что большая его часть постоянно находилась в тени. Нику явно было не по себе в столь огромном открытом пространстве.

— Тебе не страшно здесь? — спросил он. — Тут так пусто…

— Ты видишь пустоту. Я вижу возможности.

— Думаешь, тебе когда-нибудь понадобятся все эти этажи?

— Там, за этими стенами — множество Послесветов, и с каждым днём их становится всё больше. Возможно, на то, чтобы заполнить все эти помещения уйдёт целое тысячелетие, но приятно сознавать, что у нас достаточно места на всех.

Мэри уставилась в окно, на тусклый живой мир, надеясь, что Ник уйдёт, желая, чтобы он остался, и проклиная себя за то, что не в силах держаться от него подальше.

— Что-то не так?

Мэри сначала хотела уклониться от ответа, но, подумав, решила, что не стоит.

— Алли уходит, не так ли?

— Это не значит, что и я уйду.

— Она опасна. Прежде всего для себя самой, но не только. Для тебя тоже.

Но Ника её предупреждение ничуть не обеспокоило.

— Она всего лишь хочет отправиться домой и узнать, выжил ли в аварии её отец. Что в этом такого опасного?

— Уж кто-кто, а я знаю, что значит «отправиться домой», — проговорила Мэри. Одно лишь упоминание об этом печальном опыте так живо возродило неприятные воспоминания, что ей стало больно.

Должно быть, Ник догадался о её состоянии.

— Если тебе не хочется говорить об этом, то не надо.

И именно потому, что он не настаивал, Мэри неожиданно рассказала ему всё — честно и без утайки, словно на исповеди. Эти воспоминания она отчаянно пыталась вычеркнуть из своего сознания, но, как пятна шоколада на лице Ника, чем сильнее она старалась забыть, тем ярче они становились.

— Я умерла в среду. Но я умерла не одна. Как и у тебя, у меня был компаньон.

— Вообще-то, — возразил Ник, — мы с Алли не были компаньонами. До аварии мы понятия друг о друге не имели.

— Я тоже погибла в катастрофе, но мой компаньон не был мне чужим человеком. Это был мой брат.

Несчастье произошло исключительно по нашей собственной вине.

Мы с Майки возвращались из школы. Стояла весна, и день был прохладный, но солнечный. Холмы уже начали одеваться в зелень. Я до сих пор помню аромат полевых цветов — это единственный запах из живого мира, который я не могу забыть. Не правда ли, это странно?