– Oui. У меня то же самое.

– Что за приз? – спрашивает Бретт. – Какого черта?

Мэгги облизывает губы.

– Понятия не имею.

Тяжело дыша, Сара прижимается спиной к машине.

– Если вы что-то выиграли за то, что пришли первыми, то я что-то теряю за то, что была последней?

– Нет! – вопит Бретт. – Это нечестно! Они вышли из энд-зоны, а это значит, что я был первым, и если уж кто-то выберется из этого дерьма, то это должен быть я! – Он прижимает телефон к губам и кричит в него как в жестяную кружку на веревочке. – Вы слышите меня? Они покинули зону! Это гребаный штраф!

Сара смотрит на свой телефон, как будто тот вот-вот взорвется у нее в руках.

– Что я теряю? Что я теряю? О боже!

Прежде чем кто-либо успевает дать ей ответ, телефоны Ноя и Мэгги выделывают невероятный трюк, отчего все замолкают. Они начинают звонить.

– Это видеозвонок, – выдыхает Мэгги. – Что мне делать?

– Ответь, – велит Линда, в то время как желудок у нее сжимается.

Ной уже ответил и, спотыкаясь, отходит от группы в черную траву. А то, что происходит в следующие тридцать секунд, – это головокружительный хаос.

– София? София!

За его спиной:

– Джексон! О мой бог, Джексон!

– Ной? – Растерянный женский голос из телефона Ноя звучит по громкой связи, как будто из стеклянной бутылки.

Справа от Линды голос мальчика, маленького и настолько испуганного, что его можно принять за девочку.

– Мэгги, это ты?

Голос Ноя, говорящего по-английски, звучит сдавленно:

– София, кто тебя похитил? Они тебе сделали что-нибудь? Где ты? Ты узнаешь что-нибудь? Что случилось?

Взгляд Линды мечется между ними двумя, самыми юными, и она чувствует подступающую тошноту, которая разрывает ее от неприкрытой зависти. Это она должна была разговаривать с Алиссой и прямо сейчас готова причинить боль любому из них за один-единственный разговор со своей дочерью. Она понимает, что в этом и есть смысл награды: дать им надежду, сломать их добротой, поманив пряником – в конце концов, хорошие собачки получают вкусняшку, – но ей плевать. Она готова на все, чтобы голос Алиссы зазвучал из молчащего телефона, и она видит такое же страдание на лицах Бретта и Сары.

– Я приду, малыш, – твердо произносит Мэгги. – Все будет хорошо!

– Ной, – из телефона слева, – у них оружие. Они пока ничего мне не сделали, но сказали… Они сказали, что убьют меня, если ты… если ты… мне так страшно.

– Никто тебя не убьет! Ты только держись, ладно? Мы поженимся, и все это останется в прошлом…

Мимо проезжает грузовик, еще больше забрызгивая слякотью парковочный карман.

– Извини, – говорит малыш Джексон. – У меня случилась неприятность. Я не думал…

– Джексон, не говори глупостей. Просто делай все, что они говорят, и я приду за тобой, я…

Из телефона слева доносится лепет, восточноевропейское невнятное бормотание.

– София? София, останься со мной! – Звонок прерывается, и Ной еще раз выкрикивает ее имя.

Разговор Мэгги длится еще минуту или две, и им ничего не остается, как стоять и слушать, как плачет маленький мальчик на другом конце света.

– Мэгги, пожалуйста, я хочу домой.

– Я знаю, малыш. Я знаю, и ты очень скоро будешь дома.

– Где мои мама и папа? Я хочу к маме и папе. Пожалуйста, я просто хочу к маме и…

Телефон Мэгги щелкает, замолкает, и темнота возвращается на обочину.

До конца маршрута оставалось больше двухсот миль, а атмосфера в машине накалилась до предела.

Сара сидит впереди из-за боли в ногах, а Ной, Бретт и Мэгги прячутся сзади. Мэгги не в восторге от этого, но плюс по крайней мере в тепле от тел рядом. Пассажиры вымокли, печка в машине не работает, и в отсыревшем салоне холодно. Здесь воняет заплесневелым хлебом или поганками под гниющим деревом, а пружины впиваются ей в бедра.

Они в пути почти час. Напряжение, десятикратно усиленное физическим дискомфортом, становится невыносимым. Мэгги больше не может этого терпеть.

– Слушайте, если кто-нибудь хочет мне что-то сказать, пусть выскажется.

Ей кажется, они не ответят, но к ее удивлению, подает голос Сара.

– Ты соврала. – Она не поворачивается к ней. – Мы все слышали телефонный разговор. Он, – говорит она, имея в виду Ноя, – меня почти не удивил. Он никогда ничего особо и не говорил. Но ты… ты делаешь вид, будто знаешь, через что мы проходим. Как будто знаешь, каково это, когда у тебя похищают ребенка. Но ты не знаешь. Я просто считаю, что это дерьмовый поступок, вот и все.

Все то раздражение, что копилось в Мэгги, выливается во вспышку ярости.

– Джексон – мой сын! Я вынашивала его девять месяцев, и я родила его. Он мой!

– Мы этого не знаем, – вмешивается Бретт. – Мы все слышали, как он просился к маме и папе.

Мэгги делает движение, как будто хочет отойти от него, но она зажата между его правым плечом и дверцей, и ей ничего не остается, как только рычать в его сторону.

– Вы ни черта обо мне не знаете! Ни один из вас! Как вы смеете меня осуждать?

– Никто тебя не осуждает, – успокаивает Линда, – но согласись: если посмотреть со стороны, не кажется, что ты была с с нами честна. Так Джексон твой сын или нет?

– Я не обязана вам ничего объяснять, – отрезает Мэгги, и между ними вновь воцаряется молчание.

Следовало бы догадаться, что в такой момент Джексон захочет быть со своими приемными родителями, со своими ближайшими родственниками, но его слова после всего того, через что Мэгги пришлось пройти, режут ее, как осколком разбитой бутылки, и боль проникает все глубже. Она прижимается правым виском к холодному дребезжащему стеклу и смотрит в темноту.

– Мне было шестнадцать, когда я забеременела, – тихо признается она. – Они не могли иметь детей. Шон и Кэролайн. Это… родители Джексона. Не знаю, сколько попыток они предприняли, но одну процедуру усыновления они уже точно прошли, только в последний момент биологическая мать передумала. Они уже купили полный набор новорожденного, когда узнали об этом. Можете себе представить, каково это?

– Да, – кивает Сара. – Я могу представить.

– Вскоре после того, как я забеременела, мне пришлось бросить школу, – продолжает Мэгги. – Моя беременность была… – Глубокий, судорожный вздох. – Скажем так, она стала достоянием общественности. Я получила столько оскорблений, что мне пришлось удалиться из всех соцсетей. Мне слали сообщения, обзывали меня шлюхой и проституткой, советовали мне покончить с собой. Отец выгнал меня из дома. Долгое время моя семья ничего не хотела обо мне знать. Я познакомилась с Шоном и Кэролайн через агентство, и они покрыли мои расходы на жизнь в обмен на соглашение об усыновлении. Я переехала в эту дерьмовую однокомнатную квартирку в центре соседнего Сент-Пола. Я осталась без друзей. Мне даже поговорить не с кем.

– Мэгги… – Это Ной, и до нее доходит, что она впервые слышит свое имя, произнесенное с акцентом, и поэтому оно так красиво звучит. – Ты ничего нам не должна.

Она продолжает, вытирая глаза тыльной стороной ладони:

– Многие женщины скажут, что беременность – счастливейшее время в их жизни или что-то в том же духе, и возможно, у вас, дамы, так и было, но я должна признаться, что моя была отвратительной. Большую часть беременности меня тошнило и шатало. Руки так распухли, что мне снилось, будто они лопаются, как перчатки. Я не понимала, какого черта делаю. Когда начались роды, моя мама так и не появилась. Со мной были Шон и Кэролайн, эти двое незнакомцев, которых я выбрала по брошюре. Ему понадобилось восемнадцать часов, чтобы появиться на свет. К концу я уже стояла на карачках и могла поклясться, что мои внутренности выпотрошили крючком. Серьезно, я никогда не была так уж религиозна, но помню, что вспомнила о Боге – этом разгневанном, рассерженном ветхозаветном Боге – и о том, как я была наказана за то, каким образом туда попала. Это был чертов цирк. Кэролайн держала мою левую руку, а ее муж – правую. Они сжимали их так, как должен был делать отец ребенка… – Она улыбается, качая головой со странной печальной смесью счастья и сожаления. – Они рыдали, когда впервые взяли его на руки. Я еще имела право все отменить, но не смогла. Даже если бы хотела.