– Можно вас поцеловать, Дейна? – спросил он и взял у меня из рук тарелку с салатом.

Хорошо, что он это сделал, иначе я бы ее уронила. Все напряжение, которое копилось во мне последние дни, ушло в судорогу в горле и проклятые слезы.

– Что вы от меня хотите? – всхлипнула я.

– Вы – смелая и необычная девушка. Спасибо вам за это…

– Я в этом не уверена, – смахнула я слезы.

Он положил мою тарелку на стол и присел рядом:

– Так мы идем с вами на свадьбу?

– Хорошо, – ответила я, слова мне удавались плохо, – только сейчас уходите…

Он понимающе кивнул головой, коснулся своими горячими губами моих холодных и ушел.

Я вернулась в номер и шлепнулась на кровать. Все мои мысли были о нем и вокруг него.

Почему он не оставил меня? Чем объяснить, что не испугался? Неужели и он – такая же, как и я, – жертва изощренного проклятия нашей эпохи? А если да, – то почему бы не забыть на время о неизбежном конце, о предстоящих мучениях, об одиночестве? Разве нельзя хоть раз в жизни отдаться вдруг охватившей тебя волне чувства?

Вечером он зашел за мной, и мы отправились гулять по острову. Шли, взявшись за руки, без слов. Они не нужны были нам. Мне казалось, я слышу его, хотя не знала, что он рассказывает. Крохотный – всего в пять квадратных километров – рифовый лоскуток земли в океане, остров Гамильтона стал модным экзотическим курортом. Мы брели пешком, уступая дорогу открытым со всех сторон электрокарам для гольфа, в которых разъезжали беззаботные туристы. Смотрели на высокие верхушки пальм, где нагло гоготали белые попугаи. Спускающиеся гроздья кокосовых орехов напоминали большие рыночные корзины. Все было так непохоже на привычный канадский пейзаж.

Я почти забыла о свадьбе, и мы немножко опоздали. Элизабет, моя уехавшая вслед за женихом кузина, помахала мне рукой. Она была здесь единственной, кто знал меня: отца у нее не было, а тетка, ее мать, умерла два года назад. Мы расцеловались. Она посмотрела на Руди, и мне показалось, он ей понравился.

Оркестр играл томное аргентинское танго. Руди танцевал так, как, наверное, это делали во времена молодости моей мамы, а может, и раньше. На нас стали обращать внимание. Мне захотелось уйти отсюда.

– Иногда делаешь глупости, хотя знаешь, что за них потом придется платить, – у самого моего уха раздался его голос.

– Вы это про себя или про меня?

– Про нас обоих…

Я вдруг поймала себя на мысли, что у него очень привлекательная внешность. Тонкие черты лица, влажновато-карие, ласкающие глаза, темный, с поблескивающим синеватым отливом цвет волос.

– Давайте смоемся, – вдруг предложил он. – К океану…

Я кивнула, и мы тихонько ушли. В темноте, в прищуре далеких огней, пальмы напоминали соборные колонны в опустевшем храме. Глуше кричали белые попугаи, а от воды поднималось свечение. Казалось, это серебрятся миллионы плавников.

– Почему вы не бежите, как все? Я ведь заминирована: дотронься – не соберешь костей…

– Устал бояться. Слишком мало осталось времени.

Не поднимая глаз, я спросила:

– У вас тоже – спид?

Он покачал головой:

– Нет, но моя виза в этот мир может кончиться еще скорее, чем ваша.

Что может быть хуже спида? На неизлечимого больного он не похож. Но Руди не стал объяснять. В конце концов, это его личное дело. Рискую не я – он. «Свинья, – поставила я себя на место, – как же тебе не стыдно?»

Я чувствовала жар его рук на своих плечах.

– Я столько ждал тебя… Боялся – не встречу вовсе… Но теперь, когда нашел, должен торопиться… Господи, дай мне почувствовать!

Он облизал губы и погладил меня по щеке. Меня это взволновало больше, чем если бы мы лежали в постели.

– Тогда мы должны что-нибудь выпить. Это просто необходимо.

Мы забежали в ближайший отель, спустились в бар и купили бутылку виски.

– Сколько мне осталось точно, никто не знает, – грустно улыбнулся он, – может – два года, а может – год…

Я не хотела задавать ему никаких вопросов: он должен рассказать все сам, И он это еще сделает. Обязательно… Руди оглянулся на поздних посетителей и неуверенно спросил:

– Может, смоемся и отсюда тоже? А что, если выпить в моем номере?

Я кивнула в знак согласия…

Он раздвинул в окне занавески. В лунном просвете тускло отсвечивал телевизор и кружились пылинки. На полу, как льдины, плавали тени. Руди остановился у стены и посмотрел на меня:

– Ты вся светишься. Как будто там, внутри у тебя, – маленькая луна.

Голос его я едва слышала. Скорее – ощущала. Но от этого меня било током еще сильнее. Я зажмурилась.

– Меня сейчас разорвет от любви, – сказал он.

Что же это со мной? За какие благодеяния?!

Я летела в пропасть. Воздух врезался мне в легкие битым стеклом, и уже там, в самом низу, когда тело должно было разбиться о землю вдребезги, а душа – улететь, я вдруг очутилась в его руках. Как он сумел поймать меня? Я слышала его прерывистое дыхание, чувствовала скользящее и осторожно вбирающее в себя прикосновение его губ. Но недремлющее око, сознание внутри ревниво нашептывало: это только минута, две, пять – потом все пройдет, как сон, и ты из сказки шлепнешься мордой о бетонный пол заблеванной действительности.

– Меня тоже, – замотала я головой, убегая от всех сомнений. – Подожди…

Я зашла в ванную комнату и начала раздеваться. Потом залезла под душ. Внезапно он появился в дверях и стоял там, печальный и нерешительный.

– Иди ко мне, – прошлепала я губами сквозь струю воды, – хочу тебя рядом!

Я ощутила его тело и прижалась к нему. Вода обтекала нас мелкими стеклышками брызг и разбивалась о стены и пол. Этот слегка позванивающий звук, вдруг разошедшиеся, как аккордеон, легкие и узел слез, подступивший к кончику носа, выплеснулись в одном порыве. Я вжалась в него как сумасшедшая. Мне все вдруг стало совершенно безразлично, и только одного я хотела: чтобы миг этот продлился как можно дольше.

– Мы с тобой – двое приговоренных, – зашептала я ему на ухо, – завтра нас отправят на электрический стул, а сегодня оставили в покое, и мы можем любить друг друга.

Он покачал головой:

– Тебе это только кажется. На самом деле мы свободны. От всего. И от всех. Просто ты пока не знаешь, что делать, а в таких случаях свобода кажется тюрьмой.

Наверное, он был прав. Мы стояли мокрые, прижавшись так близко друг к другу, что стали единым целым. Все было общим: тела, дыхание, чувства, напряжение. Двое оставленных всем миром существ. Два сомкнувшихся оголенных провода, искрящих от бьющего их тока. Каждый из нас боялся не только двинуться – глубже вздохнуть…

И вдруг я внезапно почувствовала, как изнутри поднимается томящая, неодолимая волна и сквозь кожу переходит и в него тоже. От охватившей нас дрожи, от ожидания и страха, горечи и доверия, от невыносимой нежности друг к другу нас обоих молнией ослепил оргазм. Стоя рядом, мы ощутили его, уходя в сдвоенный стон.

Потом мы сидели на мокром полу, и вода лилась сверху и скатывалась вниз, и он шептал, гладя меня:

– Я никогда ничего подобного не испытывал…

– Я тоже, – уткнулась я ему в шею.

Он отнес меня, мокрую, в постель, и мы лежали, крепко обнявшись. Он не переставал тихо и нежно, едва касаясь, целовать меня с головы до ног и обратно, а я почти умирала от этих ласк.

Снова пришел оргазм, но теперь – как лифт в небоскребе, как полет в невесомость. Я слышала наши голоса: они разбивались на мелкие сверкающие осколки и со звоном летели вниз.

Руди не переставал ласкать меня, даже когда мы пришли в себя. В нем было столько ласки и нежности, что я уже не знала, как смогу прожить без нее больше часа.

– Откуда в тебе столько нежности?

– Это – привкус конца, – улыбнувшись, вздохнул он. – Чем он неизбежней, тем острее все чувствуешь. Вдруг осознаешь: все прошло, а ты ничего не успел.

– Не говори так. У нас все впереди. Мы будем вместе еще всю жизнь. И у нас будут дети.

Я не знаю, что заставило меня не только так сказать – хотя бы подумать.