Руди всегда был милым, безвредным и уживчивым человеком, но жить с ним было нелегко. Он обожал музыку и общение, не вмешивался ни в какие бытовые проблемы. Но мне неизбежно приходилось брать на себя любое сколько-нибудь серьезное решение, Больше того – вмешиваться в любую, даже самую пустячную проблему, требующую минимальной организованности и здравого смысла. Я привыкла к тому, что если даже он и противился поначалу чему-то, то очень скоро остывал и признавал мою правоту.

До меня Руди в Америке серьезно встречался только с Лолой. Волоокая шумная испанка, она была матерью-одиночкой и пела в том ночном клубе, где он играл. Роза вначале ее обожала: они были одного поля ягоды. Но когда она поняла, что Лола рассчитывает на нечто большее, чем роль любовницы, встала на дыбы. Роза была уверена: ее сын – блестящая партия для любой невесты из самой уважаемой семьи. Она стала закатывать сцены, и Руди сдался.

Ту же тактику Роза использовала и против меня. Она даже отправилась к моей покойной матери, но та, выслушав ее, сказала, что мы с Руди достаточно взрослые люди, чтобы все решить самим.

Я летел по улицам так, что, повстречайся мне полисмен, меня бы не только оштрафовали – отобрали права. Чтобы как-то успокоиться, я пытался сосредоточиться на мчащейся в обратную сторону городской панораме.

Обычно у американских городов два лица: деловой, как смокинг, «Даунтаун» и удобные, как домашний костюм, пригороды. В отличие от остальных своих собратьев у Лос-Анджелеса таких лиц с полдюжины. По сути, он не что иное, как конгломерат маленьких городков, стиснутых в гигантский мегаполис мощью калифорнийского бума начала прошлого века.

Звонок из больницы застал меня на частном визите. Я их терпеть не могу и стараюсь не делать. Но когда речь идет о жопе секс-символа или кинозвезды, врачу-проктологу приходится делать исключение. Единственное утешение – гонорар, исчисляющийся многими нулями.

Остался позади капризный, бьющий в глаза изыск многомиллионных вилл Беверли-Хиллз. Спеша, замелькали коробки жилых домов Голливуд-вэлли. Куда попроше и пообтертей, они собраны на соплях – из дерева, дикта и гипса. Землетрясения, конечно, они выдерживают лучше, но от океанских испарений и дождя гниют в десять раз быстрее. Впрочем, для местных обитателей – бывших советских эмигрантов – более престижные районы не по карману.

Еще немного, и впереди замаячил Уилшир-бульвар – оплот всегда улыбающегося и дежурно-оптимистичного мидл-класса. Его символ – зеркальное стекло и бетон. А его эмблемой, вензелем и гербом стал рвущийся вверх многоэтажный кристалл, увенчанный гигантской электрической короной – надписью с именем очередного модного миллиардера: «Сабаг». Корона искрится, мигает и меняет цвет, как хамелеон.

Фараоны в Древнем Египте строили пирамиды. Денежные тузы в Америке – небоскребы. Царствующие полубоги Древнего Египта оставляли свои автографы в вечной тьме личных саркофагов. Мегаломаны от банковских сейфов – на высоте многих сотен метров. Их неоновые автографы видны вдали на расстоянии многих километров. Но если подумать, что лучше переживет время, сомнений нет. Через пару тысяч никто не вспомнит ни самих небоскребов, ни имен их владельцев. От дежурного чуда технологии останутся лишь куски ржавого железа, обломки бетона и осколки стекол.

Я был настолько возбужден, что забыл на автостоянке включить сигнализацию. Если бы вовремя не вернулся, любимую игрушку могли увести. И я бы остался без своего такого ласкового, такого преданного и так безупречно выдрессированного друга, каким был для меня мой «Ягуар». Недаром его конструкция считается самой надежной и элегантной в мире.

На этаже меня ждала медсестра. Она болтала со стажером, но посматривала в сторону лестницы. А увидев меня, сразу же замахала рукой:

– Доктор Стронг? Спасибо, что пришли. Вас хочет видеть заведующий отделением.

Я состроил на лице чинную мину. А через полминуты появился он сам:

– Вы уже слышали?

Я кивнул с фальшивым достоинством.

– Вы правильно подметили феномен, доктор Стронг, – собрал он брови в гримасе глубокой задумчивости. – Но мы решили пока не сообщать о случившемся. Явление не изучено, последствия непредсказуемы…

Я сразу же насторожился: что-то во всем этом было не то. После той перепалки, что произошла между нами, он, по идее, должен был сторониться меня. Что же вдруг толкнуло его в обратную сторону?

– Что вы имеете в виду? – не церемонясь, задал я вопрос.

– Узнай об этом пресса, начнется такой ажиотаж – не дай бог! Я связался с министерством здравоохранения…

– Доктор…

– Робертс… Джеймс Робертс…

– Доктор Робертс, – отрезал я. – Оставьте Руди Грина в покое. Если кто-нибудь вздумает запереть его, как подопытного кролика, во вместилище для убогих, я подниму такую шумиху, что станут на уши все СМИ Соединенных Штатов…

Мой собеседник побелел от ярости. Глаза у него разве что не лаяли.

Рядом проходила группа врачей, и доктор Робертс присоединился к ней. Все явно направлялись в палату Руди. Я нагло последовал за ними. Мне никто не сказал ни слова. В воздухе чувствовалось скопившееся электричество.

Ускорив шаги, я первым открыл дверь в палату и увидел приподнявшегося на подушке Руди. Заметив меня, он закричал:

– Чарли! Дружище! Как здорово, что ты тут…

У меня сложилось впечатление, что ввалившиеся в палату вслед за мной врачи сейчас просто задохнутся от возмущения. Один из врачей тут же оборвал Руди:

– Ш-ш-ш, больной!.. Вы забылись, у нас обход…

Через минуту кавалькада в белых халатах сгрудилась возле постели слегка растерявшегося Руди. Он был явно напуган и смотрел на меня с удивлением и надеждой. Но я ничем не мог ему помочь.

Больного представляла молодая врачиха, по-видимому, протеже доктора Робертса.

– Пациент Руди Грин, шестидесяти двух лет. В приемный покой поступил полгода назад. Шесть месяцев и две недели пребывал в коме… У больного – сильная мозговая травма. В последнее время замечаются признаки регенерации организма…

Врачиха слегка склонилась над Руди и приподняла одеяло:

– Возвращается былой цвет волос… Эпителий характерен лет для пятидесяти пяти… Каких-либо других изменений не замечено…

Внезапно штаны Руди в паху стали набухать от эрекции. Покраснев, молодая врачиха отдернула руку. Присутствующие едва сдерживали хохот. Медицинский парад был скомкан и осквернен. Крестный ход врачей, пытаясь сохранить остатки достоинства, удалился. Мы остались с Руди в палате одни.

Он еще не пришел в себя. Непонимающе смотрел на меня, и в его взгляде читались удивление и пробуждающееся беспокойство:

– Что она болтала? Какие полгода? Какая кома?

Я присел на стул и успокаивающе прикоснулся к его плечу:

– Ты был без сознания…

Руди с силой зажмурил глаза и снова распахнул их. По-видимому, чтобы удостовериться, что не грезит.

– И долго это продолжалось?

– Ты же слышал, – попытался я ускользнуть от прямого ответа.

Руди уставился на меня с выражением такого разочарования и неодобрения на лице, что мне стало не по себе.

– Все это уже позади, – осторожно кашлянул я.

Он поморщился и уже с явным раздражением бродил:

– Да чего ты там выкручиваешься? В чем дело, наконец?

– Видишь ли, – я не знал, как выйти из положения, – за все это время, что ты был в коме, в твоем организме произошли некоторые изменения…

Он испугался. Лицо его посерело и беспомощно обвисло. Я помолчал и добавил:

– Да нет, сейчас тебе ничего не грозит…

Но он мне не поверил:

– Да скажи же, наконец, о чем идет речь?

Мне показалось, голос его сел, как электрическая батарейка в плеере.

– У тебя есть зеркало?

Он пожал плечами.

– Откуда я знаю? – с трудом прохрипел он.

На подоконнике лежало маленькое зеркальце. Его бог знает когда оставила здесь Абби. Я протянул его Руди. Он взял его осторожно, словно это была гремучая змея. Но, разглядев себя в нем, вдруг расплылся в улыбке и забулькал странным смешком: