— Соседи сказали, — буркнул Веденеев. — Вас в окно видели, как вы выходили из автобуса.

— Вы опрашивали соседей? Значит, все-таки думали, что на пруду мог быть я?

— Проработать надо все версии, верно? — многозначительно сказал Веденеев, повторяя, по-моему, фразу, сказанную пару дней назад в телевизионных новостях каким-то то ли прокурором, то ли следователем.

— И какая же у вас была версия, в которой я стоял на холме и наблюдал, как тонет Парицкий? — спросил я, совершенно забыв о том, что с представителями наших славных правоохранительных органов не следует говорить в ироническом тоне.

— Об этом вам знать совершенно не обязательно, — отрезал Веденеев, глядя куда-то в сторону. Смотреть мне в глаза он не хотел и, значит, версию свою, в чем бы она ни состояла, не отбросил, как бессмысленную, а только припрятал до поры до времени — пока не выяснятся какие-нибудь дополнительные обстоятельства, например.

Напрасно я с ним откровенничал, толку совсем никакого. Он только укрепится в своих нелепых подозрениях вместо того, чтобы понять, что произошло на самом деле.

А что произошло на самом деле? Оба мы это уже знали — некто, стоявший на холме, интересовал, возможно, Михаила Алексеевича, но не меня. Участкового, вероятно, занимали проблемы права и ответственности, преступления (которого не было) и соучастия (что еще следовало доказать). А я думал только о естественно-научной стороне дела, и здесь мне все было ясно, будто я сам присутствовал, когда Парицкий выключил компьютер, посмотрел на часы и быстро оделся, чтобы в нужное время оказаться в нужном месте.

Если бы он еще знал, что его там ждет… И какой именно предстоит выбор…

— Вы что-то сказали, Михаил Алексеевич? — пробормотал я.

— Я сказал: странно вы себя ведете, Петр Романович. Что-то вы от меня скрываете, я это чувствую. Зачем — не пойму. К смерти Олега Николаевича вы не причастны. Никаких обвинений никто вам предъявлять не собирается, иначе… Иначе вы бы не здесь сидели и не со мной сейчас разговаривали. Но вы почему-то молчите…

— …И создаете помехи следствию, — заключил я, хотя уже дал себе слово не говорить лишнего.

— Какому следствию? — рассердился Веденеев. — Нет никакого следствия. И дела никакого не существует.

— Михаил Алексеевич, — решился я, нарушив в который уже раз самому себе данное слово, — домик Олега Николаевича… он сейчас опечатан?

— С чего это? — искренне удивился Веденеев. — Нет, закрыт на ключ, а ключ у меня в сейфе… Вас что-то интересует в квартире? — догадался Веденеев и сразу насторожился.

— Олег Николаевич работал, — пояснил я. — Эти исследования не должны пропасть.

— Но вы вроде не математик, Петр Романович, — продолжал недоумевать участковый. — Вы астроном…

— Астрофизик.

— Все равно. Вам-то зачем эти исследования? Парицкий вам что-то по этому поводу рассказывал?

— Не беспокойтесь, Михаил Алексеевич, — сказал я, — не собираюсь я зарабатывать свой миллион на трудах Олега Николаевича.

— Я вовсе не об этом…

Ну, как же, так я и поверил.

— В теории чисел я полный профан, вы правы. Но если кто-нибудь по глупости уничтожит то, что записано на диске, современная наука ему этого не простит.

Господи, какой пафос! Я представил, как бы сейчас весело рассмеялся Олег Николаевич, услышав мои слова, и, должно быть, тоже непроизвольно улыбнулся, вызвав у Веденеева еще большее недоумение.

— Ко мне уже обращались из института, — сказал он. — Спрашивали про компьютер, обещали прислать официальную бумагу, хотят забрать винчестер… Значит, ничего вы мне больше не хотите сказать, Петр Романович?

Я покачал головой. Я мог сказать кое-что еще. Только зачем?

— До свиданья, — сказал Веденеев, — заходите, когда что-нибудь вспомните. Или звоните, я не так уж часто здесь сижу. Больше хожу, работа такая…

— Всего хорошего, — вежливо попрощался я.

Глупо было, конечно, надеяться, что Веденеев отдаст или одолжит мне ключ от дома Олега Николаевича, да если бы и одолжил по каким-то своим соображениям, все равно глупо было думать, что я, с моим недостаточным математическим опытом и знаниями, смог бы разобраться самостоятельно в том, чему Парицкий посвятил жизнь. Он был гением, а я… Он справился с проблемой, о которую сломали зубы десятки лучших математиков, это была не его проблема, и столкнулся он с ней только потому, что хотел решить другую задачу, а для этого нужно было понять, что странного в рядах Мерсенна. Он понял и пошел дальше… отбросив ногой с дороги злополучный миллион, потому что… Да, это тоже был выбор, очень важный выбор, и Олег Николаевич сделал его в точном соответствии с собственной концепцией, никто этого поступка не понял, честно говоря — я тоже, потому что объяснение Парицкого меня не то чтобы не убедило… просто я решил бы иначе, вот и все.

В биологии я тоже полный профан, как, впрочем, и Олег Николаевич. Он просто обязан был обратиться за консультацией к биологам, точнее, к генетикам, а еще точнее — к тем из них, кто изучал строение человеческого генома, составлял карту расположения генов и мог, следовательно, сказать, есть ли в молекуле ДНК (или где там хранится генетическая информация) нечто такое, что Парицкий мог использовать, как независимое доказательство своей теории. Вряд ли он мог обойтись сугубо математическими методами там, где требовалось знание совершенно другого рода. Нет, я понимаю, конечно, математика — царица наук, без математического обоснования ни одна теория не может считаться доказанной, все так, но ведь до самой-то математики дело доходит лишь во вторую очередь, когда понятно, о чем речь идет в физическом, астрономическом, биологическом или каком угодно общенаучном смысле. Чем мне, скажите, могла помочь математика, когда я лет тридцать назад обнаружил на фотографии планетарной туманности М 57 странные волокнистые структуры, располагавшиеся поперек красивого правильного кольца? Сначала нужно было придумать, отчего эти структуры могли в принципе возникнуть, потом понять, какие процессы привели к тому, что ударные волны начали распространяться поперек основного поля расширения, а уже потом, конечно, невозможно было обойтись без математики, только она могла дать ответ на все остальные вопросы — но для того, чтобы эти вопросы задать, нужно было проявить физическую, а вовсе не математическую интуицию!

Я мог бы подумать, что консультантом у Олега Николаевича была Елена Метельникова, так странно, на мой взгляд, отреагировавшая на гибель бывшего мужа. Впрочем, что странного? Они расстались больше трех лет назад, характер у Лены был, как я понял, довольно склочный, если она могла спорить с Парицким из-за вещей, которые, судя по его словам, ему же и принадлежали до их свадьбы… Не знаю, после того разговора, когда я сообщил Лене о смерти Олега Николаевича, а она деловито поинтересовалась, где находится его тело, мне не очень хотелось еще хоть раз в жизни разговаривать с этой женщиной. С другой стороны, у нас с Парицким никогда не заходил разговор о том, где работала его бывшая супруга, кто она по профессии, и если я хоть как-то был прав в своих рассуждениях, Лена должна была быть именно биологом, генетиком, иначе концы с концами не сходились — не только в моих рассуждениях, кстати, но и в словах самого Парицкого.

Предлог, чтобы позвонить Лене, у меня, конечно, был — она-то уж точно должна была знать, когда состоятся похороны и будет ли автобус от института; вполне естественно, что знакомый ее бывшего мужа, тем более человек, живший с ним в одном поселке, звонит и интересуется…

Трубку, впрочем, подняла не Лена, а какой-то мужчина, и я, понятно, не стал спрашивать, кем он ей приходится.

— Слушаю вас, — степенно произнес глубокий красивый баритон. Если правда, что женщины любят ушами (моя жизнь с Софой заставила меня усомниться в этом определении — она любила не ушами и уж, конечно, не глазами, она любила душой, и понимали мы друг друга без слов и даже без взглядов, на расстоянии), так вот, если женщины все-таки любят ушами, то любая должна была бы влюбиться в этого человека, однажды услышав, как он произносит голосом с огромным количеством обертонов: «Слушаю вас»…