Она чувствуется так хорошо.

Мы так хороши.

— Мне нужно, чтобы ты обняла меня прямо сейчас, хорошо, Джи? — умоляю я, дергая ее за волосы, чтобы глубже проникнуть в нее.

Она дергает головой, отвергая мой призыв.

Я хватаю ее за щеки и щиплю за них, чтобы поднять ее лицо вверх. Я все еще не могу видеть ее, чтобы понять, насколько она прекрасно разрушена, но я чувствую это по тому, как она дрожит вокруг меня, и слышу это в ее отрывистом дыхании. Обычно я занимаю более агрессивную позицию, но я так отчаянно нуждаюсь в освобождении, что это даже не смешно, и все, что я могу сделать, это хныкать:

— Пожалуйста. Пожалуйста, кончи для меня.

— Черт. Больше. Умоляй меня еще. У тебя это так хорошо, получается, — стонет она. И я это делаю. Я умоляю ее, хвалю ее, говорю ей, что я не смогу выдержать ни секунды, не чувствуя, как ее сперма проливается на меня. И с этими словами она хватает мою руку, лежащую у нее на груди, и опускает ее себе между ног.

— Черт, — кричит она, когда ее тело сжимается от удовольствия и обхватывает мой член со всех сторон, ее киска сокращается, вызывая мое освобождение. Я погружаюсь в глубины горячего, шелковистого рая, окутанный чистым блаженством ее тела.

Я произношу мольбу, что-то о том, что хочу ее, нуждаюсь в ней и следую за ней, кусая ее за плечо, чтобы удержаться от неуместного признания. Я молюсь, чтобы яд от моего укуса каким-то образом просочился в ее кровь и заразил ее безответной влюбленностью, которую я испытываю.

Целых десять секунд я бессмертен, купаюсь в свете ее ауры, не чувствуя ничего, кроме восторга, когда взлетаю к новым высотам. Мои пальцы на ногах подгибаются, мой разум онемел от электричества, которое с шипением проходит сквозь меня.

Когда я отпускаю ее, я продолжаю трахать ее, наполняя своей спермой. Она просто обожает это и протягивает руку, чтобы схватить меня за задницу, чтобы помочь мне излить все это до последней капли в нее.

Несколько секунд спустя мое тело отказывает, и по милости Божьей я падаю на стул, а не на пол, увлекая за собой Грету.

После этого я становлюсь пустым, вялым, желание вздремнуть тяжелым грузом ложится на мои уставшие веки.

Единственное, что выводит меня из мечтательного состояния, — это громкое, отчетливое мяуканье. Когда я поворачиваю голову, Рэйвен смотрит на меня снизу-вверх, ее осуждающее лицо наполнено упреком. Мой взгляд метнулся к Грете, которая прислонилась к моей груди, такая же измученная.

Она смотрит на Рэйвен, затем, нахмурившись, смотрит на меня.

— Да. Я определенно должна отвести ее к психотерапевту.

* * *

Знаешь, какая сучка только что убила мою атмосферу? Друг Греты.

— Чего он хотел? — спрашиваю я, пытаясь сохранить видимость небрежности. Я стою перед раковиной в ванной, полотенце свободно обернуто вокруг моей талии, пристально наблюдая, как она направляется в ванную и поднимает рубашку, подходя к унитазу.

Я намыливаю ее умывалку для лица ладонями, как она меня учила, но я отвлекаюсь, уставившись на нее, сидящую на унитазе с телефоном в руке.

Всего две минуты назад наша гармоничная рутина после секса была нарушена звонком в дверь. Вместо того, чтобы потратить секунду на то, чтобы одеться, Грета решила выйти из ванной, одетая только в просторную рубашку без лифчика или трусиков, чтобы открыть дверь, моя сперма все еще липкая на внутренней стороне ее бедра. «Это всего лишь Джеймс», — сказала она, когда я предложил ей надеть больше одежды.

— Кое-чего, — неопределенно отвечает она, сосредоточившись на своем телефоне. Мое лицо искажается от раздражения.

— Кое-чего? — я повторяю для наглядности. Когда она не понимает намека, я пытаюсь снова. — Чего?

— Эту штуку, которую он оставил у меня дома в понедельник. Я не знаю, что это такое.

Два дня назад, в понедельник? В понедельник после воскресенья, когда ты поцеловала его под омелой, и я практически сказал тебе, что ты мне нравишься и что ты можешь играть мной, как марионеткой? В тот понедельник?

— О? — не спрашивай. Не делай этого, Отис. Ты не ее парень. Она ясно дала это понять. Все, что ты собираешься сделать, это ранить свои собственные чувства. Не спрашивай. Не спрашивай. Не надо

— Чем вы, ребята, занимались в понедельник?

— Играли в игру Катана. Это было весело.

Если бы она сказала мне, что трахалась с ним, я был бы менее оскорблен.

— Игра, которую я тебе купил? — я так стараюсь обуздать гнев, который бурлит во мне. Я бедный, бедный мальчик, который потратил на нее свои с трудом заработанные деньги, и это то, что она делает. — Ты играла с ним в нее?

— Да. — Она все еще внимательно смотрит на экран перед собой, ни разу не подняв на меня глаза. Она постукивает ногой, когда печатает, разговаривая со мной рассеянно, как будто я даже не стою ее безраздельного внимания.

— У нас был вечер игр.

— Кто это «мы»? Только ты и Джеймс? — я отворачиваюсь от нее, мое лицо искажается в уродливой гримасе. Я веду себя сварливо, но я действительно ничего не могу с этим поделать. Я не могу держать рот на замке, когда этот кардинальный грех настольной игры стал для меня очевидным.

— Потому что ты не можешь играть двумя игроками. Ты должен играть четырьмя. По крайней мере, тремя.

— Мы заставили это сработать, так как все остальные сдались.

Была ли это Элиза? Была ли она частью «всех остальных»? Она сдалась? Это из-за нее Грета, играла в мою игру наедине с этим ублюдком? Мне придется поговорить с Хериком об отсутствии обязательств у его девушки. Если она не может посвятить себя гребаной игре в Катан, тогда как, черт возьми, он может доверять ей, чтобы она посвятила себя ему? Я напишу ему, как только закончу.

Я больше ничего не говорю. Я оскорбляю свое лицо, когда сильно тру, умывая его, у меня на уме убийство. Время от времени я останавливаюсь, чтобы взглянуть на Грету, чтобы убедиться, смотрит ли она в мою сторону. Когда я понимаю, что нет, я еще больше впадаю в состояние отчаяния.

Я — цвет шалфея, зеленый с оттенками яростно-красного и уныло-коричневого.

— Ты долго умывался, — комментирует, Грета через минуту. Она включает биде, затем вытирается туалетной бумагой, прежде чем встать рядом со мной у раковины. Секунду она пристально смотрит на меня, затем отталкивает бедром в сторону и моет руки.

— И что? — я ворчу. Я пристально смотрю на нее в зеркало, ненавидя то, какой рассеянной она себя ведет. Я бы поспорил на деньги, что это сделано намеренно. Как грубо.

— И что? — она фыркает и качает головой, глядя на меня в ответ, по-прежнему невозмутимо. — У тебя совершенно раздраженное лицо. Это нехорошо.

— Мне все равно, — если бы у меня был слюнявчик и бинки, я был бы самым высоким ребенком в мире.

Она пренебрежительно машет рукой.

— Отлично. Продолжай капризничать. Посмотрим, будет ли мне до этого дело.

— Ты этого не делаешь, — огрызаюсь я. В этом-то и проблема. Ее не волнует, что другой парень видел ее практически полуголой или что парню удалось поцеловать ее и поиграть с ней в Катану.

Я серьезен. Как она могла? Как она могла вот так взять мое сердце и разбить его вдребезги? Катана? Моя игра? С этим придурком? Если бы мир поглотил меня целиком прямо сейчас, я бы поблагодарил его за сладостное облегчение.

Грета поворачивается, чтобы посмотреть на меня, поднимая руки вверх, пока вода стекает по ее рукам. Она окидывает меня спокойным взглядом, прежде чем схватить полотенце, которым я вытирал лицо.

— Отис, — спокойно говорит она. — Ты не можешь так себя вести.

— Например, как?

— Вот так. Это сбивает с толку, — она останавливается, безымянная эмоция искажает ее красивое лицо.

Мое сердце подскакивает к горлу, готовое задушить ее моими новообретенными чувствами.

Но она не дает мне такой возможности.

— Серьезно, прекрати. Ты не можешь испытывать такую ревность.

— Что значит «такую ревность»? — я упрямо подталкиваю.