Он хлопает твердой рукой по моему плечу и наклоняется вперед.

— Ты хорошо поработал сегодня, Морган. Я слышал от начальства, что, если мы выиграем следующую игру, комитет поместит нас в «Персиковую чашу». Продолжай в том же духе.

Мой шаг замедляется, когда я продолжаю идти по коридору, потому что то, что он только что сказал, затмевает все жестокие, унизительные выпады, которые он бросал в мой адрес с тех пор, как я вернулся на поле. Все оскорбления, которые я выдержал, что-то значат. Они привели к чему-то большему, чем просто неудачные удары по шкафчикам и выброшенные окурки. Это подтверждает один очень важный для меня факт: моя карьера не закончена.

Даже, если мне трудно это признать, я знаю, что он — одна из причин, по которой это так. Даже когда он искал меня, тренер давал обещания, и, к моему удивлению, он выполнил все. Он сделал меня одним из лучших квотербеков в истории колледжа, моя статистика до травмы является достаточным доказательством. И да, большую часть времени он кусок дерьма, раздвигающий мои границы, все наши границы, скорее суровыми замечаниями, чем поощрениями, но, когда это имеет значение, он смягчается.

Таких моментов очень мало, но для меня это имеет значение. Особенно когда он пришел ко мне в больницу после операции с искренними слезами беспокойства на глазах. «Ты, пройдешь через это», — сказал он. Он никогда не предлагал ничего другого, но я сохранял это чувство с каждым его визитом.

Неважно, какой он засранец, неважно, сколько раз я мечтал вонзить нож ему в сердце, я благодарен за него и за то, что он решил уйти из школьного футбола за два года до того, как объявил об этом. Без тренера Сахнуна я не был бы тем игроком, тем мужчиной, которым я являюсь сегодня.

Держу пари, он почтит меня за ужином как самого ценного игрока. Я так чертовски взвинчен.

— Папочка Сахнун сделал тебе комплимент? Так вот почему у тебя на лице сумасшедшая улыбка? — спрашивает Катя, когда мы заходим в ванную.

Что ж, это испортит настроение любому. Мое лицо искажается от отвращения.

— Ты только что сказала «папочка Сахнун»?

Катя напевает, снимая с крючка полотенце для рук, чтобы намочить его и сбрызнуть мылом.

— Абсолютно. Этот мужчина просто восхитителен.

— Это говорит твой отбитый мозг. Одиночество испортило тебе зрение.

Моя сестра свирепо смотрит на меня и крепко хватает за воротник моей рубашки, сильным рывком дергая меня вперед.

— Его привлекательность не имеет ничего общего с тем, что я одинока. Быть ДИЛФ (папочка, которого я бы трахнула) не имеет ничего общего с положением человека. Он может быть твоим тренером, но он папочка тренер.

— Как человек, которого привлекают мужчины, я вынужден с тобой категорически не согласиться.

— Ты так говоришь только потому, что трахаешь его дочь, — говорит она слишком громко. — Было бы совершенно неправильно с твоей стороны находить привлекательными и дочь, и отца.

Я резко вдыхаю и выглядываю за дверь, паника разливается по моим венам. Когда я снова смотрю на свою сестру, мое пресыщенное отношение исчезает, и я выхватываю тряпку у нее из рук.

Мне, блять, надоело притворяться послушным, как я делал с ней всю неделю. В данный момент, я могу наплевать на то, что она все еще подавлена из-за разрыва. Мне надоело принимать на себя всю тяжесть ее сардонического отношения.

— Тебе нужно научиться затыкаться на хрен, Катя, — огрызаюсь я, жар пробегает по моей шее.

Она выглядит озадаченной, моя внезапная перемена в поведении непредсказуема даже для нее, человека, настроенного на меня.

— Не каждая гребаная вещь должна быть анонсирована или превращена в шутку. Кое-какое дерьмо, ты можешь оставить при себе. Это не было бы концом света, если бы ты научилась время от времени затыкаться на хрен. Иисус Христос.

Когда Катя по-настоящему расстроилась, она замолкает. Ее разочарование проявляется в взволнованном, омраченном молчании, возможно, именно у нее Моника научилась быть такой задумчивой.

Когда я говорю, злясь на то, как легкомысленно она относится ко всему, как она легкомысленно относится к моей личной жизни, как будто у нее не такая запутанная, она замолкает, на ее лице появляется хмурое выражение, на губах появляются складки.

Тем не менее, она выхватывает у меня тряпку, чтобы помочь стереть как можно больше пятен с моей рубашки. Еще одна особенность Кати и нашей семьи в целом заключается в том, что гнев не мешает нам быть рядом друг с другом.

Но прямо сейчас я бы хотел, чтобы это произошло. Вот почему я безрассудно отталкиваю ее руку, отказываясь встречаться с ней взглядом.

— Я справлюсь, — шепчу я, все еще кипя от злости. — Просто… иди, найди маму и посмотри, есть ли у нее пятновыводитель или что-то в этом роде.

Безмолвно оттолкнув меня, она отворачивается и уходит.

Пытаясь не думать о том, каким придурком я только что был, я усерднее работаю над тем, чтобы удалить это раздражающее пятно. Я энергично растираю в течение целых двух минут, уверенный, что если продолжу, то прожгу дырку насквозь.

Меня прерывает кто-то, входящий и закрывающий дверь, и я предполагаю, что это Катя. Не поднимая глаз, я ворчу:

— Пожалуйста, скажи мне, что у нее был пятновыводитель, потому что это дерьмо не отстирывается, и я промок насквозь.

— У кого есть пятновыводитель? Отэм?

Резко поднимаю голову, и мое дурное настроение улетучивается при виде Греты, игривого блеска в ее глазах, и соблазнительной улыбки.

— Отэм? Зачем мне что-то от нее хотеть? — я благодарен, что не заикаюсь.

Грета, бросает на меня подозрительный взгляд, брови приподняты до линии волос, ее фирменная отчужденность на месте. Не говоря ни слова, она тянется ко мне, и мои руки опускаются сами по себе, готовые предложить ей беспрепятственный доступ к моему телу.

Первые несколько пуговиц на моей рубашке уже расстегнуты, и она продолжает расстегивать остальные, ее прикосновение задерживается на поясе моих брюк. Я забываю о себе, о том, где мы находимся и что я здесь делаю, когда сосредотачиваюсь на великолепной девушке, тяжело дышащей у меня на груди.

— Разве она, не бывшая девушка? — спрашивает, Грета, возобновляя наш разговор.

Мне требуется секунда, чтобы понять, о какой бывшей она говорит. Мои руки опускаются к ее талии, и когда я притягиваю ее ближе, ее пальцы проникают под облегающую майку, приподнимая ее, чтобы обнажить гладкую поверхность моего пресса. Я изгибаюсь от ее прохладного прикосновения, бугорки моих мышц проступают от напряжения. Ей это нравится, и она несколько раз проводит по ним мягкими подушечками пальцев, прежде чем провести по линии моей грудины к плечам, ее ладонь потирает круги вокруг четко очерченных мышц.

Я поднимаю руку, чтобы коснуться изящного ожерелья, провожу кончиком ногтя вверх и под ее шарф, чтобы почувствовать ключицу. Наряд, который на ней, должен быть незаконным, и тот факт, что, когда она выйдет, другие люди смогут увидеть ее в нем, немного расстраивает меня.

— Бывшая, — медленно отвечаю я. Желая разрядить атмосферу, я добавляю, — что означает, что я готов к следующей.

— Отис — это игра, правда? — она присвистывает, ее губы нависают над моей грудью.

— Это делает меня пит-стопом для тех, кто придет?

Мне требуется секунда, чтобы ответить, когда ее губы прижимаются к моему кадыку. Моя хватка на ее теле усиливается, пытаясь притянуть ее ближе.

— Кто скажет, что ты не такой человек?

Я настолько погружен в этот момент с ней и в то, что она делает, что не понимаю, что перешел черту, пока она не перестает прикасаться ко мне, и я остаюсь холодным, реальность моих действий повергает меня в сожаление.

— Это убийца настроения, если я когда-либо такое слышала, — ворчит она. Она бросает что-то мне в лицо, и тогда я понимаю, что она принесла еще одну накрахмаленную белую рубашку и майку для меня. Отступив на шаг, она прислоняется к раковине и скрещивает руки на груди, глядя на меня с неодобрением.