— Грета, — я тружусь над тем, чтобы вернуть себе способность выражаться ясно. У меня в голове все путается, когда ее глаза темнеют и она оглядывает меня с ног до головы. Многозначительный взгляд переходит прямо на мой член. Любая моя способность формулировать связные предложения, черт возьми, даже соединять буквы в слова, исчезает, мои мысли поглощены Гретой.

Грета, Грета, Грета.

Она выпрямляется на кровати, одеяло накрывает ее ноги, на ней моя майка. Если она пришла сюда, чтобы медленно убить меня, то у нее это получается чертовски вкусно. Семнадцать даже не мое любимое число, но то, как она его носит, делает его главной ценностью моего существования.

— Отис, — беззаботно произносит она. Из ее уст мое имя звучит как мед, и я глотаю снова и снова, желая насладиться насыщенным вкусом.

Возьмите два.

— Что ты здесь делаешь?

— Сплю.

— Но почему?

Ты знаешь почему, тупица. Что тебе следовало бы спросить, так это как. На самом деле, это тоже не имеет значения. Взлом и проникновение являются преступлением только в том случае, если они нежелательны, а это прямо здесь определенно не нежелательно. И легко догадаться, почему она здесь, но этого недостаточно. Что мне нужно, так это окончательное и неоспоримое признание. Мне нужно, чтобы она это сказала.

И она так и делает, ее глаза решительно прищурены, а плечи расправлены в знак убежденности.

— Потому что я устала ждать подходящего момента. Ты же знаешь, я не очень терпелива.

Треска, одетая в надменный костюм, могла бы влепить мне пощечину, и я все равно не был бы так одурачен.

Она продолжает, несмотря на тупой, расстроенный взгляд, который я бросаю на нее, ее речь решительна.

— Я не хочу ждать. Я не хочу ждать подходящего момента, чтобы, черт возьми, это ни значило. Я не хочу ждать полуночного поцелуя. Я не хочу ждать какого-то чувства. Я не хочу… — она запинается, сжимая простыни так крепко, что костяшки ее пальцев белеют. Ее дыхание учащается. Она отрывает от меня взгляд, чтобы запомнить узоры на моих простынях, и так тихо, что мне приходится наклониться вперед, чтобы расслышать ее слова, она опустошает меня, превращая мою реальность в свою, границы между нашими мирами переплетаются. — Я не хочу, чтобы ты ждал и надеялся на то, что у тебя уже есть.

Затем она встречается со мной взглядом, нерешительность исчезла. Ее лицо светится, черт возьми! Чем бы то ни было, что делает ее существование самим светом моей жизни. Она облизывает свои прелестные губки и трет их друг о друга, вероятно, чтобы придать себе еще больше смелости, в то время как я изо всех сил пытаюсь удержаться на ногах, опираясь рукой о стену, чтобы сохранить хоть какое-то вертикальное положение.

Но это оказывается слишком сложно, поскольку она продолжает говорить, терзая меня недоверием, радостью и облегчением. Я прибегаю к тому, чтобы прижаться спиной вплотную к стене.

— Ты мне нравишься, Отис. Ты мне очень нравишься. Визжать и хихикать при мысли о тебе.

Нравлюсь, она сказала.

Это не «люблю», но это первый шаг. А в случае с Гретой любое подобие чувства было тщательно обдумано и взвешено, прежде чем выразить, что делает это чувство еще более монументальным. У меня подгибаются колени. Мне кажется, я сейчас рассыплюсь. Разлечусь на куски. Сворачиваюсь так, чтобы поместиться у нее в кармане, и она может брать меня с собой куда угодно.

— И я знаю, что была ужасной мстительной сукой, кстати, за эту черту ты можешь частично поблагодарить мою маму, и я заставила тебя ждать так долго, даже после того, как ты… Я сожалею об этом. Так чертовски жаль, что я когда-либо заставляла тебя думать, что ты недостаточно хорош или что ты не… Мне жаль. — Но с меня хватит. Я устала крутить большими пальцами и ждать. Потому что я знаю. Я знаю, чего я хочу, и я просто слишком боялась этого… Я просто боялась. О тебе. О моих чувствах. О том, как легко тебе воздействовать на меня. Но я больше не такая, — я твоя, и я была такой с тех пор, как ты сказал мне, что любишь меня. До того, как ты заключил меня в свои объятия, после того, как приготовил мне ужин и сказал идти спать. До того, как… черт, я даже не знаю. Я не знаю, когда я отдала тебе частичку себя, но я отдала, и я приняла это, и ни за что на свете я не собираюсь ждать целых двенадцать часов до Полуночного поцелуя, чтобы сказать тебе это. Не тогда, когда ты заслуживал услышать это несколько месяцев назад.

Вот они, ее чувства, искренние и вовсе не подразумеваемые, обнаженные для того, чтобы я мог ими насладиться. Она так откровенна в том, как она предлагает свои чувства, как будто в них нет ничего особенного, как будто я не остаюсь в шоке от их силы. Каждый слог пронзает мою плоть и проникает в мое сердце. Вскоре я перенасыщаюсь, переполняюсь, погружаюсь, тону.

И я никогда не хочу выходить на гребаную поверхность.

Грета только что призналась мне во всем, и это был бы идеальный момент, чтобы повторить мои соболезнования в том же духе, потому что делать предложение немного преждевременно, даже если я слишком много одиноких ночей обдумывал эту идею, вот только я не могу.

Она разрушила меня, изменила саму парадигму моего существования. Я уже чертовски расстроен из-за нескольких месяцев нерешительной агонии, и я только что проснулся, и я чувствую… ну, я чувствую все.

Резкий, пронзительный поворот у меня внутри. Остаточная тревога все еще комом стоит у меня в горле. Яростный стук моего сердца в груди, отдающийся громом в моем черепе, отдающийся эхом внутри меня, пока это все, что я могу слышать. Это слишком много, и я никогда не умел держать все в себе, привык срываться и забывать, и я не хочу забывать это, поэтому я выплескиваю это наружу.

Я плачу. Я опускаюсь на землю, закрываю лицо руками и реву, как гребаный ребенок, потому что выхода нет. Я ни за что не смогу быть таким придурком и все равно заполучить девушку. Не может быть, чтобы все, чего я хотел — все, ради чего я работал, — окупилось. Это не может быть правдой.

Но это так. Я ущипнул себя семь раз с тех пор, как она начала бессвязно болтать, и я все еще здесь, бодрствую в своей спальне с Гретой. Это реально. Она хочет меня, а я… скажем так, у меня из носа текут сопли, потому что я так сильно рыдаю.

Чем больше я пытаюсь остановиться, тем яростнее становятся мои рыдания, и я хнычу так, словно завтра не наступит. Я приглушаю звуки руками, но затем она притягивает меня в свои объятия, и я зарываюсь лицом в изгиб ее шеи. Сначала Грета не знает, что делать. Она сидит совершенно неподвижно и неловко обнимает меня.

Через несколько секунд она приступает к работе и пытается успокоить меня извинениями за свое поведение и обнадеживающими обещаниями быть вместе, вычесывая узоры у меня на голове или растирая круги по спине. Когда это не срабатывает, она взывает к моей любви, говоря мне, что я причиняю ей боль своими слезами. Я не знаю, о чем она думала, используя такую тактику, потому что это только заставляет меня плакать еще сильнее, потому что я не хочу причинять ей боль, но я ничего не могу с этим поделать, и, о мой гребаный бог, как я еще не обезвожен? Откуда, черт возьми, берутся все эти слезы?

— Мне нужно, чтобы ты перестал плакать, — умоляет она меня в какой-то момент, ее голос срывается. — Мне нужно, чтобы ты перестал плакать, чтобы я могла поцеловать тебя. Я не могу целовать тебя, пока ты плачешь.

Конечно, это повергает меня в совершенно новый ступор, потому что, черт возьми, я наконец-то снова могу поцеловать Грету, и более того, она тоже хочет поцеловать меня.

К тому времени, как я восстанавливаю контроль над собой, она баюкает меня, прижавшись спиной к стене, в то время как я сворачиваюсь калачиком сбоку от ее тела, безопасность ее рук — единственное, что сохраняет меня целым.

— Я действительно чертовски скучал по тебе, — выпаливаю я между глубокими вдохами и икотой.

Она целует меня в лоб.

— Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю, — она замолкает и шмыгает носом.