Как-то вечером Тамара, пошарив руками по дну пакета, вытащила на свет зубную щетку. Долго ее разглядывала, напряженно молча, и вдруг вскрикнула:

– Лизка! Язви ее! – И выскочила из палаты.

– Что это с ней? Бредит, что ли? – Спросила я у Валентины.

Она не успела ответить – Тамара вернулась быстро, бодрой походкой и с сияющим лицом.

– Вот старая дура, зубную щетку оставила, в моем пакете, и неделю не показывается. Чем она зубы чистит? – Протараторила скороговоркой Тамара.

– Да уже за это время она, наверное, новую купила, – предположила Валентина. – Магазин-то рядом.

– Да вы ее не знаете, она совсем беспомощная, как ребенок. Она и не сообразит в магазин сходить, а сюда боится идти. – Тамара говорила горячо и радостно.

Выскочила в коридор, что-то громко спросила у медсестры, вернулась, что-то записала на клочке бумаги и опять исчезла.

Мы с Валентиной заговорщески улыбнулись друг другу.

Лето оттеснило весну – будто кто перевернул страницу. Солнце растеклось по небу, как желток по сковородке: не светило, а жарило. В палате стало душно, и все пациенты разошлись по аллеям клиники. Самые смелые использовали скамейки в качестве шезлонгов. Расстилали простыни, сдернутые с кровати, и укладывались загорать. Мне солнечные ванны не разрешались, поэтому я скрывалась от летней жары в тени старых тополей. Высаженные в один ряд, они стояли ровно, как по стойке «смирно», и в их верхушках запутывался теплый ветер.

– Ты сама подумай! – Услышала я за спиной знакомый голос. – И обернулась на звук.

У выхода из другого корпуса, на свежепокрашенной скамейке – две подруги: Елизавета – с опущенной вниз головой и зажатыми меж колен ладонями, и Тамара, раскинув руки вдоль спинки. Она что-то шептала, будто про себя, не поворачивая головы к собеседнице, лицо ее было красным и потным. Елизавета сгибалась, будто ее сворачивали в свиток и исподлобья смотрела на Тамару. Потом медленно встала.

– Сидеть! – Раздалась команда в больничном дворе.

Эта разборка привлекла внимание прогуливающихся пациентов. Заметив направленные на нее взгляды, Елизавета отвернулась и получилось – спиной к Тамаре. Та схватила Елизавету за руку и быстро пошла прочь, таща ее за собой как нашкодившего пса на поводке.

С того дня Тамара и Елизавета опять составили неразлучную пару – появлялись вместе в столовой, у процедурных кабинетов, бок о бок прогуливались по территории клиники. Смотреть на них без улыбки было невозможно: массивная, со вскинутой вверх головой Тамара и Елизавета с узким телом издалека выглядели как суровая мать и легкомысленная дочка. Тамара шла всегда на шаг впереди, Елизавета послушно плелась за ней. Но в нашу палату Елизавета больше не заглядывала, а увидеть их вместе в столовой никому не удавалось: они приходили туда рано, первыми и уходили до нашего появления. Поэтому мы с Людмилой делали вид, что ничего не знаем, и никаких вопросов про Елизавету не задавали. Только предположили, что Тамара хочет скрыть от нас факт примирения, чтобы не показаться беспринципной и непоследовательной.

Тополиный пух был везде: будто кто распорол перину и вывалил все содержимое сверху. Он свободно кружил в воздухе, приглушая яркость солнечных лучей, будто запутавшись в них, опускался на землю, закрывал свежую траву и проникал сквозь открытое окно в палату. Если бы не раскаленный желтый круг солнца, это бесконечное движение белых хлопьев можно было принять за снегопад. Особенно достоверно это выглядело на асфальте, где полоски пуха собирались узкими полосками, липли к бордюрам и казались слежавшимся снегом. Одна зажженная спичка – и белые хлопья превращались в огненный ручеек, он бежал быстро, оставляя после себя струйку дыма и запах жженной травы – привкус горечи.

В тот день Тамара лежала под капельницей, поэтому на завтрак пришла позднее, когда у раздаточного стола уже змеилась длинная очередь. Она быстро скинула с плеча сумку, придвинула занятый стул к столу и обернулась. Ее подруга стояла, притулившись к дверному косяку, и смотрела в окно. Тамара решительно подошла к Елизавете, схватила ее за руку и усадила на стул. Сама, заметно нервничая, встала в хвост очереди.

Шум в столовой был равномерно гулким, поэтому пациентки не сразу расслышали, как кто-то кричит.

– Помогите! Люди!

Голоса утихли, все замерли на месте, повернув головы на хрипевший от надрыва голос.

Тамара стояла, беспомощно озираясь, напротив нее сползало со стула безжизненное, вялое тело Елизаветы – как небрежно брошенный плед. Лицо больной было мертвенно бледным, как гипсовая маска, рот широко открыт. В наступившей тишине было слышно сухое, толчками, дыхание и жесткие хрипы.

Валентина подбежала первой, я дернулась к внутреннему телефону, вызвала врача. Когда повесила трубку, заметила, как Надежда с выражением брезгливости на лице, будто проглотила что-то горькое, быстро спускается по лестнице.

– Вы куда? – Успела я крикнуть ей вслед.

Она закрыла руками уши и побежала быстрее.

Елизавета лежала уже на полу. Под головой – свернутая валиком куртка Тамары, ноги чуть приподняты вверх. Рядом, опустившись на корточки, сидела медсестра. Она старалась прикрепить на плече Елизаветы полоску тонометра, чтобы измерить давление, но ей это не удавалось: рукав аппарата не фиксировался. Медсестра была спокойной и хладнокровной.

– Вы, что не можете новый тонометр купить? – Кричала Тамара. – Он же сломанный, им руку не обмотаешь.

Тамара оттолкнула сестру и начала бить Елизавету по щекам.

– Лизка! Лизка! Ты чего это? А ну, вставай!

– Отойдите все! – Громко сказал мужчина в белом халате. Протиснулся сквозь толпу и обхватил толстыми пальцами запястье Елизаветы. Потом резко выпрямился и согнулся – будто собрался пополам, прикрыв тело Елизаветы своим, как ширмой. Немного приподнял голову, посмотрел снизу вверх и тихо прошептал – как помолился:

– Выйдите все, пожалуйста.

В тот вечер в нашей палате стояла мертвая тишина. Никто не сказал ни слова.

Утро было тяжелым и хмурым. Тучи сливались в темные пятна и закрывали солнце. Тамара поднялась с постели около девяти, села на кровати, внимательно разглядывая стену напротив.

– Говорила ей – пей таблетки, а она их выбрасывала, дура, – сдавленным голосом произнесла Тамара. – Лучше бы она шуршала этими пакетами. Вы ведь ничего про нее не знаете. Мы с Лизкой подружились давно, она тоже сына потеряла шесть лет назад.

– Как? Твой же сын… – начала неуверенно Валентина. – Ты же рассказывала, как в прошлом месяце ему 40 лет отметили, в ресторан ходили. Как потеряла, за это время?

– Я потому и рассказываю, что не могу поверить, что его уже нет с нами 6 лет.

Ее яркие глаза стали влажными, а дыхание – хриплым и жестким. Губы задрожали, лоб стал белым. Я испугалась:

– Может, врача?

Она небрежно махнула рукой и брызнула в рот ингалятором. Через несколько секунд задышала ровно и свободно. И заговорила.

– Я никогда не говорю о нем в прошедшем времени. И рассказываю, будто он жив. Я так давно его не видела. Очень соскучилась.

Я не знала, что в таких случаях говорят. Выражать соболезнование было поздно, расспрашивать – глупо. Один выход – слушать.

– Лизка озлобилась, а я считаю – так нельзя. Люди вокруг не виноваты. Вот старалась ее поддержать, осекала ее, когда она на людей кидалась. Кажется, жизнь такая длинная, и все успеешь. А мой сын не успел. И уже не успеет. И Лизка не успела.

Она дернула головой, будто смахнула воспоминания и резко встала. Быстро собрала вещи, открыла окно, бросила на карниз хлебные крошки и на мгновение замерла, задумавшись. Потом накинула на плечо сумку, застегнула куртку, повязала платок – все – как в одном порыве.

Скорбь с ее лица сошла. Высохла, как капли дождя на солнце. И не оставила никаких следов. И я поняла, почему Тамара не могла молчать. Она заговаривала свою боль.