— Ты так и не ответил на мои вопросы, — произнес Килар.

— С какой стати ты решил, что я собираюсь на них отвечать? — отшельник рубанул рукой воздух. — Уходи, путник! Ради всех благ этой жизни — уходи!

Он открыл дверь четвертой комнаты, которую Килар сперва принял за подсобку или нужник, и бесшумно исчез в темноте. Дверь захлопнулась позади него.

К вечеру буря пошла на убыль. Песок по-прежнему терся снаружи о стены Хижины, но ветер начал понемногу стихать. Еще через пару часов Килар открыл входную дверь. Ему пришлось толкнуть ее ногой, чтобы отодвинуть кучку наметенной за день вулканической пыли. Странник вобрал в себя воздух, пропитанный сухим запахом пустыни. Сквозь мглу пробивалось заходящее светило, похожее на далекий пожар.

Килар постоял на веранде, разглядывая унылую пустошь и далекие горы. Вдоль защитной изгороди по краю поля выросли пыльные сугробы. Но парусина не смогла полностью сдержать натиск бури. Пепельный налет осел на зеленых побегах, как преждевременная седина. Лютеру теперь не позавидуешь. В этом году ему придется долго и усердно поститься, а возможно и голодать.

«Если ячмень и бобы — его единственная пища».

Растерзанный труп «косули», сейчас похороненный под толстым слоем песка, наталкивал Странника на самые разные мысли, в том числе и о прошлом. Он впервые подумал о Владимире Благовещенском. Настала пора покойному учителю истории выйти на сцену. За последние три дня Килар вспомнил очень многое. Он один за другим раскапывал заброшенные могильники, извлекал на свет древние кости, старательно очищал их от грязи, постепенно восстанавливая распавшийся скелет событий.

Алексей несколько минут бестолково топтался у подъезда своего дома, не решаясь подняться на четвертый этаж в пустую квартиру. Он вдруг представил себе угрюмые комнаты, в которых еще можно уловить запах духов Юли с ароматом фиалки. Подумал о холодном курином бульоне на плите, затянутом жировой пленкой. Представил себе, как он будет сидеть в одиночестве за кухонным столом и с отвращением хлебать этот бульон, глядя на улицу сквозь желтые тюлевые занавески. Ноги отказывались нести его вверх по лестнице. Хотелось повернуться к дому спиной и бежать, пока легкие не разорвутся. Он присел на скамейку, где обычно сплетничали старухи, и принялся наблюдать сквозь ветви тополей, как ползет по улице рыжая уборочная машина.

И в этот момент и появился Благовещенский. Когда Алексей заканчивал десятый класс, Владимиру Филипповичу едва минуло сорок. Сейчас, по прошествии одиннадцати лет, его возраст перевалил за пятьдесят. По-прежнему невысокий, жилистый человек с темным, помятым лицом и вытянутым вниз подбородком, к которому подолгу не прикасалась бритва. Но во всем остальном он разительно изменился.

Первые седые волосы появились у учителя истории едва ли не в тридцать лет, и сейчас его голова стала совершенно белой. Тяжелые мешки под глазами посинели и набрякли, как бывает у беспробудно пьющих людей, а сами глаза приобрели грязноватый оттенок. За три года, прошедшие с их последней встречи, Благовещенский сбросил по меньшей мере килограмм восемь, а он ведь и раньше не много весил.

— Приветствую вас, молодой человек, — Благовещенский переложил две сумки с продуктами из правой руки в левую. — Можно ли разжиться у вас куревом?

Он достал новенький коробок спичек из сумки. Его выцветшие глаза находились в постоянном хаотичном движении. Алексей протянул учителю пачку «Астры». Тот взял две сигареты, одну сунул в карман болоньевой куртки, другую — в рот.

— Можно присесть?

— Это свободная страна.

— Слышал о вашей жене. Смею надеяться, скоро вас можно будет поздравить с первенцем. Наверное, волнуетесь?

— Немного, — Алексей попытался прикурить, но обнаружил, что в зажигалке закончился газ. Благовещенский отдал ему нераспечатанный коробок спичек.

— Оставьте себе. Может еще пригодится.

Они по очереди выпустили из себя дым. Алексей больше всего на свете хотел сейчас чтобы его оставили в покое, но присутствие Благовещенского совершенно не обременяло. Учитель умел как бы растворяться среди окружающих предметов. К нему идеально подходило выражение «сливаться с фоном».

— У вас какие-то проблемы, Алексей? Я вижу это по вашему лицу.

— Вы физиономист?

— Я учитель.

— До сих пор работаете в нашей старой школе? — Алексей продолжал наблюдать за автомобилями, мелькающими сквозь сетку ветвей. Им овладела какая-то заторможенность мысли. Кажется, он способен просидеть так весь день, и в его голове не отложится ничего кроме нескольких марок пролетевших перед глазами автомобилей. Мир перестал вращаться вокруг него, как взбесившаяся карусель ужасов. Настал момент перенасыщения, когда вкус и запах страха переходят в разряд обыденных вещей. Ощущения сглаживаются как после серии взрывных тренировок. Его словно пропустили через камнедробилку и, всего в синяках и ссадинах, вытолкнули наружу.

— Разумеется, — звучал «невидимый» Благовещенский. — Все также преподаю всемирную историю с древнейших времен до наших дней. Трудное это дело, скажу я вам. Особенно в последнее время. Акценты так часто меняются. Не успеваешь уследить за «новыми веяниями». Я впервые не знаю, что рассказывать детям на уроках о Хрущеве и Сталине. Бывает, они меня учат, а не наоборот. Затрудняюсь ответить, хорошо это или плохо, но работать стало труднее.

— По-прежнему демократ до мозга костей?

— В общем, да. А вы продолжаете писать статьи?

— Время от времени.

— И все-таки с вами что-то происходит, — Благовещенский заглянул с боку в лицо Алексея, — И ваша, с позволения сказать, профессиональная деятельность тут ни причем. Я прав? И ваша жена тоже. Вы ведь не о ней сейчас думали?

— Не о ней, но какая вам разница?

— В принципе никакой. Но иногда помощь приходит с самой неожиданной стороны. Возможно, именно я вам сейчас и нужен?

В голове звякнул тревожный колокольчик.

Возможно, именно я вам сейчас и нужен.

«Неужели он что-то знает?»

— Вам известно о Нищем и Михаиле Пантелееве? — Алексей задал вопрос в лоб, ни о чем не думая и не заботясь о последствиях. Плевать, если Благовещенский в ответ назовет его психом и покрутит пальцем у виска. С некоторых пор Алексея перестало волновать мнение окружающих.

— О нищем? — с интересом переспросил учитель. — Вас беспокоят нищие?

— Не нищие, а один Нищий.

Уверенность поколебалась, но полностью не исчезла. Благовещенский мог притворяться или выжидать. И еще Алексей осознал, что нуждается в чьей-то помощи. В одиночку ему не вывезти. Он или наложит на себя руки, или сойдет с ума.

Благовещенский привстал и бросил сигарету в урну.

— Не уверен, что дело в каких-то нищих. Бороться надо с самой болезнью, а не с ее последствиями. Вы согласны со мной?

— Но как поставить диагноз, если я не врач? — спросил Алексей, — Помогите разобраться, если можете. А если нет — оставьте меня в покое!

— Рад бы помочь с диагнозом, но я тоже не медик, а вы забыли перечислить симптомы, — Благовещенский развел руками, но Алексей теперь не сомневался: учитель знает гораздо больше, чем пытается показать.

«Это какое-то испытание, проверка на вшивость. Но какого черта?»

— Человек имеет странную особенность проходить сквозь одни и те же события дважды. — Блеклые глаза учителя гипнотизировали Алексея, — С годами мы теряем ценный опыт, приобретенный в начале жизни. Наш мозг крайне избирателен. Он блокирует травмирующие воспоминания и тем самым отсекает нас от источника знаний. Принято считать, что в детстве мы уязвимы и нуждаемся в защите, но это не совсем так. Ребенок мыслит чистыми категориями. Он менее рационален, а значит — более защищен. Он действует, а не рассуждает. Другими словами, любой школьник знает, что дважды два — четыре, и ему нет дела до того, что существует такая вещь как векторная алгебра, где этот пример имеет другое решение. Так и быть, дам вам один совет: почаще оглядывайтесь назад.