Но и меня она не достигла.

Передо мной вдруг встала стена огня, и я поняла, что она реальна.

От жара зарумянились мои щеки, а черные щупальца мадам Эванс отдернулись, и она вскрикнула, обжегшись.

— Поиграешь с нами, Зина?

Старший мальчик, выступивший из пламени, был совсем взрослый.

Гордость отца.

Отец хотел отдать его в военное училище.

— Почему ты не хочешь играть с нами, Зина? Почему ты нас не любишь?

О, господи! Как мне было страшно!

Я знала, что сейчас будет.

Я видела их, четверых мальчиков, выступивших из пламени.

Неуклюжих подростков и совсем еще карапузов в красивых костюмчиках с матросками.

Они смотрели на старуху обиженно и осуждающе.

— За что, Зина?

Я закричала, но крика моего не было слышно. Кристиан зажал мне рот крепкой ладонью.

— Тише, — прошептал он. Его голос был громче гудения пламени. — Это не наша история. Пусть разберутся сами.

— Зачем ты с нами так, Зина?..

— Пошли вон! — вскричала старуха, пятясь. — Негодные мальчишки! Нытики и сопляки!

Старший нахмурился.

Пламя сильнее загудело вокруг него.

— Не смей оскорблять нас! — прокричал он.

Его голос слился с инфернальным вопле демонов, издевающихся и жаждущих крови.

— Не смей!

Пламя почти полностью окружило старуху.

Она пятилась, оглядываясь на пляшущие языки пламени.

Она отталкивала тянущиеся к ней руки.

И тут в круг огня вступил Брат Умиротворения.

Ох, теперь-то я сразу поняла, кто он!

Уж слишком он был похож на мадам Эванс!

— Идем со мной, — кротко произнес он, предлагая ей руку.

Его волосы были опалены, одежда тоже испорчена.

Пламя его жгло, но он терпел жар ради нее.

Ради своей матери.

— Я спасу тебя, — произнес он.

Старуха расхохоталась так, что пламя облизнуло ее костяные оскаленные зубы.

— Спасешь?! —выкрикнула она, отступая. — Утащив в небытие?! Да черта с два!

— Дай руку! — произнес Брат Умиротворения, протягивая ладонь старухе.

Огонь лизнул ее, как верный пес, и на коже мужчины вспухли волдыри.

— Пошел вон, ничтожество! — прокричала она. — Я буду драться! И ничто меня не победит!

— Руку! — в муке повторил он.

Но упрямая старуха отпрыгнула.

Попыталась оттолкнуть старшего брата.

Ногой ударила младшего, серьезного карапуза в матроске.

И пламя тотчас перекинулось на нее.

Я видела, как ее братья отступили, сурово и осуждающе на нее глядя.

Они вернулись в тот день, когда она их пожгла.

Только теперь огонь пожирал ее.

Она вопила и каталась по полу, но пламя было беспощадно.

Оно пронизывало все ее тело.

Горло, лишив старуху голоса.

Руки и пальцы, лишив ее возможности отбиваться.

Грудь, лишив ее возможности кричать.

Мгновение я смотрела на череп, разевающий в муке костяной рот.

А затем и он превратился в серый пепел, в невесомую пыль.

И мир, сделав рывок, выскочил из магической реальности.

— Дьявол! — выкрикнул законник, крепко стукнувшись затылком об пол.

Пуля из его пистолета наконец-то достигла с визгом потолка и увязла там, в деревянных балках.

А огонь, мрак и ужас исчезли. Вместе с призраками и пеплом, в который обраилась моя мачеха.

И я даже моргнула несколько раз, чтобы попытаться увидеть Брата Умиротворения, на скулах которого вспухали волдыри от ожогов.

— Все прошло, — тихо произнес Кристиан, обнимая меня. — Все кончилось. Все хорошо.

— Дьявол! — ругался законник, застрявший в углу на стуле, перевернутом кверху ногами. — Уже все?! Все прошло?!

— Да, — торжественно произнес Кристиан. — Дорогая! Так ты подпишешь бумаги или нет?!

***

Брата Умиротворения мы довезли до моего дома с нами в карете.

Я беспокоилась о его ожогах, но он сидел тихо, не жалуясь.

А уже дома, обрабатывая его ожоги, я поняла, что он-то мог бы перенестись в любую больницу, к любому врачу в мгновение ока.

Но терпел.

Из вежливости?

— Нет, — угадав мои мысли, ответил он. Все процедуры — и обработка ожогов, и бинтование, — он переносил кротко и терпеливо. Ни лишнего вздоха, ни гримасы боли. Хотя, конечно, это было очень болезненно.

— Не только из вежливости, — продолжил он. — Хотя, конечно, это тоже. Не очень-то хорошо оставлять, не попрощавшись, людей, которым ты многим обязан.

— Вы? Обязаны нам?

— Да, — Брат Умиротворения смотрел на свои перебинтованные руки, пока я промокала раны на его лице.

— Чем же?

— Хотя бы тем, что его светлость позволил мне попытаться ее спасти. Мать.

— А мог бы не позволить?

Брат Умиротворения промолчал. Но его молчание было очень красноречиво.

— Если б он велел не приходить, я бы не пришел, — тихо проговорил Брат Умиротворения. — Он может приказывать не только своим людям и слугам. Но и вообще всем. Вы потом поймете… узнаете, как это.

— А какая еще причина того, что вы последовали за нами?

Он улыбнулся.

— Вы, разумеется, — ответил он. — Ваш дар и ваш талант лекаря. Кто еще так профессионально окажет помощь, и чьи руки так быстро уймут боль и вылечат? Мои ожоги почти не болят, а ведь вы только прикоснулись к ним.

Он снова доброжелательно улыбнулся. А мне оставалось только удивляться тому, сколько добра было в этом человеке.

— Ваша знаменитая операция, — продолжил мужчина, — та, когда вы спасли мальчика… Она увенчалась успехом не только потому, что вы все правильно сделали. Вы же знаете, что этого порой бывает недостаточно. Вроде, все хорошо и верно, но пациент умирает. Одного умения маловато. Мальчишка выкарабкался потому, что его лечили ваши руки. И руки герцога, насколько мне известно. Лекарь и паладин хотели его исцеления — что больше защитит от смерти? Но одного дара тоже мало; можно вливать в больное тело все свои силы, и все равно потерять человека. Поэтому нужно еще и врачебное искусство. В вас это все есть. Вы будете прекрасным врачом.

На его лице потускнели ожоги, подсохли, будто им был не один день.

И как будто бы начали заживать.

— Чудо, — прошептала я, отшатнувшись от моего странного пациента.

Он кивнул.

— И это чудо сотворили вы. И будете творить дальше, если не оставите свое ремесло. Вы ведь не оставите?

Он смотрел на меня умоляюще.

«Просит за всех людей в округе, — подумала я. — Вот он тут зачем».

— Разумеется, нет, — твердо ответила я. — Не оставлю.

— Даже если герцог будет против? Маркиза Сорель, герцогиня Берус — все же это слишком громкие имена для городского лекаря.

— Он не будет против. Он сказал, что для города это благо. Кому еще можно доверить жизни людей?

— Тогда я спокоен.

Он поднялся со стула и поклонился мне.

— Могу я еще что-нибудь для вас сделать? — поддавшись порыву, спросила я.

Он неуверенно пожал плечами.

— Что ж еще? Я мог бы попросить вас быть помягче к моим сестрам, но…

— Верно. Не нужно просить. Ничего дурного я им не сделала, — я сказала это, пожалуй, чересчур резко, и тут же поспешно добавила: — Но я могу навестить их и, вероятно, помогу им устроиться куда-нибудь на работу. Свою жизнь они теперь должны научиться обеспечивать сами.

— Да, — со вздохом произнес мужчина. — Вы правы. Спасибо!

И он исчез так, как умеют уходить только послушники Умиротворения: словно растаял в воздухе. Хотя я мола бы поклясться, что я слышала звук его удаляющихся шагов.

***

Кристиан не был против тех обещаний, что я дала Брату Умиротворения. Он даже пообещал, что поможет отстроить больницу поскорее.

Вот только идею помочь сестрицам он встретил с гримасой недовольства.

— Послушники Умиротворения, конечно, святые люди, — произнес он таким тоном, словно у него живот болел. — Они готовы простить и утешить любого. Боль и страдания любого человека воспринимаются ими как своя собственная боль. Братья Умиротворения святы; они искренне не понимают, почему должны мучиться и страдать, переживая за другого. И поэтому же они не понимают, почему некоторых людей нельзя, и даже опасно освобождать от наказания. Но это твои сестры. И твоя договоренность с их святым братом. Поэтому только тебе решать, прощать ли их или нет.