В последние три века осетровых жадно поедают люди. Если почувствовать себя стариком из новеллы Эрнеста Хемингуэя и сразиться где-нибудь на карибских волнах с марлином при желании еще можно, то Игнатьичем из рассказа Виктора Астафьева – уже вряд ли. Перевелись в Енисее и других российских реках «царь-рыбы», способные утащить бывалого рыбака вместе с лодкой и варварским самоловом в холодную яму…
Осетровый промысел зачинался на Волге и стал стремительно развиваться в XVII в., в основном на монастырских угодьях. Все речные рукава и протоки были перегорожены учугами. Учугом называли свайный деревянный частокол со страшными острыми крючьями, свисавшими на цепях в узких проходах с ловушками, куда устремлялись спешившие отнереститься осетры и белуги. Там их забивали железными прутами. Занимались этим непростым и кровавым делом по большей части колодники: им-то платить не требовалось, – святые старцы копеечку берегли (а людишки волей Божьей еще наплодятся). Расплачивались – в основном «зеленым вином» (т. е. водкой) – лишь с вольнонаемными водолазами, которые даже в стужу должны были лезть в реку, чтобы глубоко под водой вбить сваи. Дышали через камышовые трубки…
Немецкий ученый и российский академик Петр Симон Паллас отмечал, что в последние два десятилетия XVIII в. на тонях владельцев крупнейших астраханских учугов вылавливали без малого 1,5 млн голов осетровых рыб в год. Ценную рыбу тогда почти не ели, а «черное золото» (и то была не нефть) не вывозили, пока не изобрели паюсную икру. Вырабатывали рыбий клей. Он был важной частью российского экспорта (до 110 т в год): в Европе без него не мыслили пивоварение, изготовление хорошего портера и осветление вин. Только в 1863-м царь повелел учуги запретить.
Старинные особняки с витыми чугунными балконами, кирпичные здания банков, пакгаузов и рыбной биржи в Астрахани, да и в других городах Нижней и Средней Волги – это памятник той эпохи, когда на рыбных промыслах сказочно богатели. Еще в начале XX в. свыше половины российской и 11 % (!) мировой добычи рыбы обеспечивал волжский край. Одно из ярчайших свидетельств тому – жемчужина коллекции Эрмитажа «Мадонна Бенуа», созданная при участии самого Леонардо да Винчи. На самом деле картину приобрел не архитектор Леонтий Бенуа, а астраханские купцы – отец и сыновья Сапожниковы, создавшие знатную галерею в родном городе. В Санкт-Петербург «Мадонна» попала вместе с приданым купеческой дочери Марии Сапожниковой, вышедшей за Бенуа замуж. Этим же купцам выпала честь принимать императора Александра II, пожелавшего лично ознакомиться с промыслами. В его присутствии 38 калмыков-неводчиков закинули с плотов трехсотсаженную снасть (примерно 600 м), куда, конечно, заранее поместили всякую волжскую рыбу. Разве что древнегреческих амфор в неводе не оказалось…
Рост купеческих доходов обеспечивали простые рыбаки, выходившие в устье реки на небольших (7–8 м по килю) открытых лодках-подчалках, и сезонные работницы – резалки и солильщицы. Молодые женщины, выстаивая на плоту по 10–12 часов в день, пластовали и потрошили рыбу, укладывали ее в бочки. В день им было положено обработать 1100 рыбин. «…Резати длинныя и косячная, осетры и белуги и шевриги (севрюги. – Прим. авт.) мастерски, чтобы режучи рыбы не портить и хрящей не подрезывати»[6], – гласила старинная нарядная запись. В астурийском рыбацком городке Льястресе стоит памятник испанской рыбнице – сардинере. Российские солильщицы памятника удостоены не были. Разве что очередной император, Николай II, успел порадоваться «доброму делу удовлетворения духовных нужд ловецкого населения», которое плавучая церковь обслуживала прямо по месту работы, чтобы работники время не теряли, а продолжали резать и пластать. В плавцерковь с золочеными куполами переделали списанный старый колесный буксир «Пират»…
Через 350 лет после начала волжских промыслов, в 1995 г., при показательном невождении удалось добыть одного осетра, который был заботливо распутан и отпущен на волю. Лишь в 2014 г. страны Каспийского бассейна договорились о прекращении вылова осетровых. К этому времени добыча редкой рыбы браконьерами уже превышала легальную в 30 раз. Ущерб от браконьеров довершили массовое развитие иноземного вселенца гребневика мнемиопсиса и гидрокаскады, перекрывшие рыбе путь на нерест – в прохладные мелкие реки верховьев Волги. Да и нет уже таких рек: все загажено сбросами нечистот (очистные сооружения не ремонтировались по полсотни лет) и дикой, но притом узаконенной застройкой прибрежных земель. А гребневик, конкурирующий с каспийской тюлькой за пищу, а также поедающий ее икру и мальков, подорвал всю пищевую пирамиду Каспийского моря. Особенно пострадали осетровые и каспийский тюлень.
Ныне благородную рыбу не столько ловят, сколько пытаются разводить. Один осетровый рыбоводный завод «Лебяжий» ежегодно выпускает в Волгу 7,5 млн трехграммовых мальков, заботливо – в проточной воде – выращенных из икры, которую дает ремонтно-маточное стадо. Но почти все, что потом успевает вырасти, достается опять же браконьерам. Ведь в бескрайнем и непроходимом тростнике, растущем вдоль бесчисленных затонов, ильменей и ериков в самой дельте, когда-то и Степан Тимофеевич Разин со своими стругами укрывался. Нетрудно там не только байду с мощным японским мотором спрятать, но даже балок для разделки, засолки и временного хранения улова. Только по звуку моторов и удается выследить браконьеров. А вот поймать – редко. Даже если рыбонадзорное судно догонит ватажников, в ход идут незамысловатые, но действенные приемы обороны. Сначала представителям властей подкидывают «живца» – посреди моря за борт выпадает человек, и приходится его вытаскивать. Если уловка не прошла, жертвуют уловом и снастями – все летит в волны. А пустая лодка – не доказательство: мирные люди, вышли в море на прогулку…
Конечно, такая игра в догонялки может продолжаться до бесконечности или до последнего осетра: если у людей работы нет и не предвидится, они идут в браконьеры. И не надо думать, что они там «заелись». Как раньше богатели купцы, а не солильщицы, так и ныне – перекупщики, а не рыбаки. Может, правда, очередной царь сжалится и подгонит им новую плавцерковь с золотыми куполами и позолоченными скрепами…
Рыба с головы не только эволюционирует, но и гниет. Чистят же ее, как известно, с хвоста. Вот только ганоидных с этого места почистить сложновато. У осетровых чешуя покрывает хвостовую часть, а у многоперов и каймановых рыб – все тело. И она не чета тонким гладким (циклоидным) или слегка шипастеньким (ктеноидным) чешуйкам костистых рыб, представляющим собой костные пластинки. Крепкие ганоидные чешуи ромбической формы плотно облекают туловище, превращая своих владельцев в подобие древних панцирников. (Не случайно одно из обиходных имен каймановой рыбы – «панцирная щука».) Снаружи ромбы облицованы блестящим тонкослоистым ганоином, по сути, эмалью. Под ним – слой дентина с сосудистыми каналами и толстая костяная пластинка с большим количеством остеоцитов и коллагеновых волокон, идущих параллельно друг другу и краю чешуи. Конечно, у разных рыб строение чешуи немного различается. Например, у многопера слоев четыре, включая складчатый эласмодин, образованный густой сетью взаимно перекрещивающихся коллагеновых пучков. Слои ведут себя очень по-разному, если сильно надавить на чешуйку в одной точке, т. е. сымитировать укус. Прочнейший ганоин, который выдерживает давление под 60 гПа (примерно 60 000 атмосфер), принимает на себя основной удар. Упругий эласмодин, устойчивый к пластическим деформациям, продолжает гасить поток энергии. В итоге на долю кости остается всего четверть приложенного усилия. Даже если чешуя пойдет трещинами, они будут кольцевыми, а не радиальными (более опасными). А ведь толщина чешуи – всего 0,5 мм! В данном случае речь идет именно о многопере: у мезозойских ганоидов чешуя бывала и помощнее.
Есть у ганоидов и некоторые другие общие черты, причем примитивные: сохранились брызгальца (кто-то использует их как дополнительные проходы для воды, кто-то – чтобы вдыхать воздух) и спиральный клапан, унаследованный от пластинокожих предшественников. Благодаря тому что клапан придает кишечнику облик рулета, хорошо распознаются и копролиты таких рыб, которые тоже закручены спиралью.
