Рик сморщился, чтобы не улыбнуться, и Туша покосился на него, продолжая разглагольствовать:

– Да-а, столичная гвардия, слышишь, Малютка? Отец всегда хотел видеть меня в доспехах, – Корин зыркнул на ближайшего всадника и понизил голос, – только вот не учел, что конец второго года я проведу в каталажке. Стукнул одного головой – ну и переборщил чуток… А он из хорошей семьи тоже оказался. Ну, нечего было выпендриваться, я такое не люблю. Понимаешь меня, Малютка? Армия – это же про порядок, верно? Сурбр… Субоди… Сурбодинация, понял, да?

Рик мысленно поставил себе прочерк. Про выколачивание монет из пьянчуг он Туше явно польстил. Тот, опережая события, сам оказался тем, кто сидит в камере. Но это «тоже»… Получается, Туша из знатной семьи? Глядя на него – поверить сложно. Но это объясняло, кто и каким образом пропихнул Корина на обучение и почему он продержался так долго.

Туша подмигнул:

– Ну ничего, пока отец думал, как меня вытащить, все само случилось: здание, где я сидел, потрясло, а церковник указал прямиком на мою камеру. Так что стражники только рады были дверку открыть и передать сюда, к вам. Выходит, на благо Владыки я послужу, как родитель и хотел.

Шестеренки в голове у Рика закрутились быстрее. Туша бьет своим огромным кулаком (интересно, убил или нет?), кого не надо, и попадает в камеру. Его отец – не ясно, какой чин, но явно не последний человек в своем городе – начинает разговаривать с людьми, старается вытащить сыночка. После такого речи об обучении на стражника уже не идет, найти и убедить того, кто прикажет открыть темницу, – уже хорошо. Вмешалась судьба, Туша крайне поздно пробудился, как белоголовый, произошла тряска. Но потом… Потом не складывалось.

Какого черта Туша так радостно об этом рассказывает? Десять лет за решеткой или полгода, в лучшем случае, год на каторге – что бы он выбрал? Конечно, первое, если не законченный псих. Выпустят из камеры, и живи свою жизнь, годы в заключении жалко, но там бы и отец нажал на нужные рычаги, поэтому не десять лет, а пять. Или вообще три! А быть белоголовым… Это же смерть. Независящая ни от кого, неминуемая смерть. Приправленная предсмертным дроблением камней «на благо Владыки». Бред!

– Настоящее дело для настоящих мужчин, да, Малютка? Что армия, что каторга, каждому свое… Говоря о мужчинах… Слышал, что сказал вчера капитан? В рудниках девок нет. Я последний месяц с повидавшими мир людьми общался, в камеры других не сажают, сам понимаешь. – Туша мерзко ухмыльнулся. – Они мне рассказали, что на рудниках эту проблему парни сами решают, между собой. Смекаешь? Я тогда заржал, конечно, не знал еще, что сам туда двину, но это ничего. Думаю, мне мало что сделается, хотя за других не говорю, только за себя, понял, да?

Альбус промолчал, лишь совсем немного округлил глаза. Провел взглядом по клетке, будто в поисках слов поддержки. Все молчали. Долан глядел на солнце, прищуривая то один глаз, то второй – плевать он на все хотел. Крид, четвертый в их клетке, отвернувшись, смотрел куда-то за горизонт. Рик подумал, что с рудников никто не возвращается, а если и вернулся, то этот человек точно никогда бы не попал в казарменную темницу. Это как поймать рукой стрелу, нет, целый колчан стрел, а потом споткнуться и разбить голову о ночной горшок. Но Корин… Корин был утомителен. Рикард, не удержавшись, снова поморщился.

Туша заметил это и вперился в него взглядом.

– Что рожу кривишь, блондинчик? Думаешь, потянешь жизнь в рудниках? И приятели твои по клетке, – он кивнул головой в сторону юношей, – тоже потянут? А вот посмотрим. Не зря ведь говорят, кто попал на рудники, четверть или больше, – в первый же год с ними все. Понимаешь, к чему я? Лежат себе, присыпанные землей, кто-то с седой головой – значит, все, вышло время. Где-то стражники перестарались, нужного послушания не углядели. А порой, – Туша оскалился, – братья по каторге помогают ближнему, освобождают от тяжелого труда. Смекаешь, к чему я? Неужто сможешь не упасть лицом в землю?

Рик, насколько позволяло место, развернулся в сторону соседней клетки, взялся руками за прутья. От предвкушения конфликта по телу пробежала волна нездорового удовольствия, однако он сдержал дрожь. Задержал взгляд на Альбусе, мельком покосился на Долана и Крида. Рыжий подмигнул ему. Синяки по всему телу саднили, голова гудела, во рту было сухо. Рикард посмотрел Туше в глаза. Здоровяк лыбился, постукивая грязным ногтем по решетке. Рик вздохнул, впервые за день открыл рот и медленно, отмеряя по одному слову, спросил:

– Напомни, сколько тебе лет?

Туша нахмурился.

– Не твоего ума дело, но повторю, для забывчивых. Двадцать один, говорил же об этом вчера.

Рик пожал плечами.

– Хороший возраст. Ты мог сидеть в своей камере, дальше общаться с теми, кто «повидал мир». А теперь ты в клетке другого рода. И я говорю не про это. – Молодой человек костяшками постучал по железу. – Тебе осталось полгода, чуть больше, если повезет. Говоришь, большинство не протягивает год? – Рикард безмятежно улыбнулся. – Все из нас будут присыпаны землей, кто раньше, кто позже, это неизбежно. Но также неизбежно и то, что ты этого уже не увидишь.

Корин смотрел не моргая. Больше он не улыбался. Кто-то из юношей нервно зашуршал соломой. Рик отвернулся, устало прикрыл глаза, запустил палец под ошейник. Шея нещадно чесалась. Через четыре дня они будут в рудниках.

На втором этаже было душно. Использовался он как склад для инструментов, заготовок и всего, что могло когда-нибудь пригодиться в работе. Но, как давно подметил Эдвин, все, что попадало на второй этаж, там и оставалось.

«Надеюсь, меня это не коснется. И, надеюсь, что не чихну в самый неподходящий момент».

Сквозь доски повсюду пробивались солнечные лучи, подсвечивая покачивающиеся в воздухе пылинки. Каждый шаг сопровождался негромким скрипом. Скрип-скрип. Скрип-скрип. Юноша скользнул в глубину этажа, миновал кучу хлама, добрел до двери в чулан. Прямоугольник криво пригнанной створки окаймляли тусклые полоски света. Юноша мягко толкнул дверь, нырнул внутрь, притворил за собой. Покрутил головой. Чулан был небольшим, пять шагов в одну сторону, десять в другую, без окон. У дальней стены до потолка были сложены бочки и соломенные тюки, этой же соломой был усыпан пол вперемешку с крысиным пометом.

Эдвин сморщился.

«Потравить бы».

В середине помещения стояло три стеллажа с разным хламом, по левую руку у стены сиротливо валялся ящик с инструментами. Туда юноша и шагнул, аккуратно обошел ящик, сел на корточки и приник глазом к одной из щелей. Лучшего наблюдательного пункта и не придумать – эта сторона здания выходила прямо на городскую площадь. Именно этот большой, относительно ровный круг, по периметру окруженный лавками и мастерскими, становился сосредоточением веселья на любой праздник.

Сейчас на площади праздником и не пахло. По центру стояли люди. Много людей. Если на слух Эдвин определил, что на площади ропщет минимум половина деревни, то сейчас увидел: согнали вообще всех. Около сотни человек стояли плотной толпой: лица хмурые, на щеках у некоторых женщин потеки от слез.

Присмотревшись, Эдвин разглядел Вамоса – тот с каменным лицом стоял в задних рядах, скрестив руки на груди, будто и не было его на заднем дворе две минуты назад. Чуть в стороне держалась Эдна, матушка Эдвина, губы ее были плотно сжаты. Успели ли эти двое перекинуться парой слов, юноша не знал, но в матери был уверен, лишнего она не скажет и в слезах кататься по площади не будет. Эдна всегда была тверда как гвоздь, а как похоронила мужа, так словно разом выплакала все, что оставалось. Сейчас, как обычно, своим видом она выражала полное спокойствие.

Отдельно, шагах в десяти, плотной кучкой собралось человек десять юношей, от совсем младших до уже не первый год знающих, что такое бритье. Вамос был прав, выдергивали всех, кто хоть немного подходил под нужный возраст. Гвардия здраво оценивала цену ошибки. Эдвин заметил пару своих приятелей, но вся группа стояла спиной и увидеть, что выражают их лица, с расстояния было сложно. Лишь изредка кто-то неуверенно оглядывался по сторонам.