Добро и зло были иллюзиями ума.

Но мистеру Лису нужно было делать свою работу, заметая следы, а в городе это было практически невозможно.

Он увидел серую полоску шерсти, проходящую вдоль его бока, которой там никогда не было.

“Пора заканчивать эти игры. Я слишком стар. Следующий год будет последним годом моей надежды”.

Стук прекратился. Мистер Лис напряг мышцы, готовый к прыжку. Кролики один за другими принялись выскакивать из норы.

Опасность миновала.

Они были уверены в этом.

Один, два, три – прыжок.

Иногда ты будешь скатываться вниз.

Но помни, что всегда найдутся те, кто придержит тебя за локти.

Верить сложно, доверять еще сложнее. Но ты как-то справишься.

Ты в начале пути исцеления.

Собака подходит к миске. Будет ли она пить из нее? Или она лишь смотрит на свое отражение в водной глади?

Эта собака вызывает столько вопросов в моей голове. Почему она чешет ухо левой лапой, а не правой? Понравилась ли ей кость, которую я подарила? Какая ее самая заветная мечта?

Она никогда не ответит. Собака погружена в молчание своей животной природы.

Собака.

Лиза стояла на балкончике, выходящем на оживленную улицу. Ласковое июльское солнце обугливало кружева на ее плечах и помогало не остыть кофе, про которое она забыла, как и про утреннюю газету, аппетитную в своем объеме. Все её внимание увлекал лишь бежевый лабрадор, проходящий мимо со своей хозяйкой.

Животные вызывали у неё больше вопросов, чем люди.

С людьми ей было скучно. Она видела их насквозь, точнее слышала.

Стоило им лишь открыть рот, наполненный местоимениям “я”, как вишневый пирог невнимательной хозяйки наполнен косточками, они выдавали ей всю информацию (которую возможно предпочли бы и скрыть) о том, кто они, откуда и куда движутся.

Схемы обычно были стандартными.

Конечно, чаще они двигались на конвейере в цеху “Деньги”.

Чуть меньшим количеством двигала слава. Время от времени Лиза тоже попадала в этот цех, когда хотела сделать этот мир чуточку приятнее, подобно женщинам, вяжущим шарфы для деревьев в зимнем парке.

Также большинством двигала похоть, хотя они называли это любовью, не сумев вынести чего-то настоящего.

Настоящая любовь рано или поздно заканчивается настоящей смертью.

И дабы не обременять себя в конце пути, они даже не пытались нырнуть глубже.

Этот конвейер всплывал все время перед ее глазами, с кем бы она ни общалась. Она не понимала, что это все не больше и не меньше – чем ее искаженное восприятие.

Лизи никогда не позволяла безусловной любви окутать её, слыша еле уловимое звяканье цепей из ее воображаемого конвейера поблизости.

Она перестала дышать полной грудью. Ведь это сложно делать с прутом страха внутри. Некоторые эмоции стали ей неподвластны.

Слово любовь стало затертым как гланды женщины после долгого минета.

Подобно студенту кафедры Любви она глотала одну книгу за другой, фильмы, тексты, манускрипты, обрывки разговоров влюбленных парочек, раны от ножа на коре деревьев, граффити “Прости” на гаражах и меловые “Я люблю тебя” на асфальте у подножия многоэтажек.

Ей казалось, что если она поймёт это, то в следующий раз сдаст экзамен и возможно даже защитит диплом.

Чужая логичность заставила ее построить железную броню из щитов вокруг себя, похожую на ту, что строили викинги, только вместо десятка воинов внутри этой брони была лишь она одна, наедине со своей чувственностью.

Как северный человек, подставляющий лицо каждому лучу солнца, она стала искать такие маленькие проявления человечности в мире.

Абсурдно, но чаще всего она находила её в животных, что доверяли ей безоговорочно. Будь ли то коты, ходящие за ней по парку, ящерицы залезающие на мольберт в саду или кузнечики, запрыгивающие на подол платья.

Они все доверяли ей. И в такие моменты она думала – какая разница, нравлюсь ли я людям, если животные меня обожают?

Этого действительно достаточно.

«У Ариэль был хвост русалки, и она справилась. Так что я тоже справлюсь.

Я все еще чувствую судорогу сердца как после падения. Это похоже на боль от моих детских падений – не чувствую нынче их, но помню.

Особенно тот день, когда я упала с велосипеда, съезжая с холма, а все, кто были рядом, лишь посмеялись.

Этот шрам до сих пор остался на моей коленке.

А сколько таких воспоминаний, о которых мы не помним, носит в себе тело?

А сколько боли в нем, с его многочисленными шрамами?

Сколько боли мы носим в себе и не освобождаем?

Я бы очень хотела высвободить. Только как?»

Лиза закрыла шариковую ручку колпачком, и положила закладкой в тетрадь, сделала последние приготовления перед выходом из дома и глоток уже остывшего кофе. Матовая помада покрыла тонким фиолетовым слоем каемку ее губ.

Она жила размеренной спокойной жизнью, такой, что легко уместилась бы в одном абзаце скучной книги.

Её взгляд, небрежно брошенный вдоль висящего на стене зеркала, споткнулся на середине его серебристой глади, остановленный подножкой чего-то – её взгляда.

Такой знакомый и одновременно чужой.

“Ты любишь недостаточно сильно, – произнесла она сама себе вслух, – твоя любовь не настоящая, ты недостаточно стараешься”.

А затем безмолвным укором взглянув на себя, как будто обратилась к кому-то из прошлого:

“Сколько нужно принести ребенку из школы хороших оценок, чтобы мама села рядом и научила рисовать слона? А что если мама не умеет рисовать слона?”

«Если бы я произнесла нужные последние слова, он бы не погиб» – Лиза плавно подошла к своему туалетному зеркалу, с опущенным взглядом, продолжая диалог с самой с собой – «не потерял управление, в его душе был бы дзен, никакие манипуляции не разрушили бы его перманентное состояние счастья».

Лиза потрогала уголки письма лежавшего на туалетном столике, рядом стояла глубокая синяя ваза с розовыми пионами, сорванные в дождливом саду ее матери на днях и спасенные от града.

“Боже в моей голове и так много проблем. Не стоило еще теребить опять эту рану. Мой психолог не разберется за один сеанс с таким комом переживаний. Эта ноша непосильно не для кого”.

Конечно же, она драматизировала.

Но все же что-то заставило ее открыть, сложенные вчетверо листы.

Они лежали у нее так давно, что пахли лишь ароматами ее туалетного столика.

Всегда, когда был выбор теребить рану или нет, она выбирала первое, чувствуя такие моменты по жжению в уголках глаз.

Ведь этот выбор был всегда – двигаться вглубь и открыть шлюзы невыплаканного (иногда даже месяцами) или притвориться, что она ничего не замечает и ничего не понимает.

Чаще всего она выбирала первое, зная, что слезы – самая честная ее часть.

И отпуская их, она омоет каждый темный угол воспоминаний, освободит пространство для настоящего или даже нового.

Лишь не боясь слез и терзая себя время от времени, она позволяла себе жить, не чувствуя и намека на ложь. А, как ей казалось, это и отдаляло ее от роботов сортировщиков, проводящих каждый день в одном и том же конвейере из года в год.

***

Привет, моя прекрасная Лизи.

Как ты поживаешь в своей солнечной долине?

У меня все хорошо. Жизнь в прибрежном городке – спирулина для моего тела. Каждый летний сезон сюда приезжают толпы скандинавских блондинок, тонких как лани, свежих как балтийское море.

У меня все очень хорошо.

Я кручусь-верчусь как всегда. Ты знаешь меня – я не пропаду, уж слишком большое количество женщин в мире, ради которых я готов взбираться на новые вершины и водрузить своё знамя на вершинах их молодости.

Мне очень сложно остановится. Иногда я разбиваю другим сердца, как уверяют они после. Хотя сразу на берегу я обговариваю детали и говорю, что мой корабль отплывает через пару дней и поплывет в поисках новой пристани. Но что-то заставляет их верить, что я кину свою фуражку в море и забуду обо всем на свете ради них.