— И в мыслях не было. — улыбнулся лоцман. — Ну что, все готовы? Тогда пошли. По вечерам в «Белом дельфине» полно народу, а нам с вами надо многое обсудить и, желательно, без помех…

— Замело тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой…– Сергей глянул в залепленное снегом окошко. — Подбросил бы дровишек, что ли? Чтобы в трубе гудело, и заслонка докрасна раскалилась, люблю!

— … и холодные ветры степные панихиды поют над тобой… — заунывно закончил Казаков. — Что это тебя на белогвардейщину потянуло?

— Какая ещё белогвардейщина?

— Да эти стихи — «Галлиполийский гимн». В двадцатых был популярен у эмигрантов, а сейчас вот и у нас поют…

— Не знал. Думал, просто романс.

— Учись, пока я жив, мальчишка! — Казаков назидательно поднял указательный палец. — Ладно, без панихиды мы, пожалуй, обойдёмся, а дрова — вот, пожалуйста…

Он открыл чугунную дверку и принялся скармливать огню берёзовые поленья. Печка была новая, продвинутой конструкции, не чета обычным буржуйкам — обложенная керамической плиткой, с к двумя конфорками и встроенным отопительным контуром, который питал горячей водой гармошки батарей. Всё это отопительное хозяйство вместе со связкой пластиковых труб ещё осенью доставил из Петрозаводска «Клевер», и «капитан Врунгель» с механиком Валдисом помогли установить его в домике смотрителя — причём «Врунгель» в процессе неустанно комментировал природную криворукость городской интеллигенции. Казаков не одну неделю маялся, осваивая непростую науку растопки, колки дров и прочих печных премудростей. Усилия не пропали даром — когда ртутная нитка уползла вниз за отметку с нулём, и озеро сковал лёд, он уже чувствовал себя вполне уверенно.

Тогда, в сентябре, Сергей провёл на Бесовом Носу около недели. Вместе они приладили на место зеркальные пластины, привезённые из Зурбагана, пополнили запас дров на долгую карельскую зиму, устроив для них крытую дровницу. И, главное — вытащили на сушу «Штральзунд», для чего пришлось сколачивать из брёвен слип. Сейчас шхуна стояла шагах в двадцати от воды, куда втащил её на катках трактор, и Казаков раз в неделю расчищал сугробы, которые наметали вокруг корпуса онежские ветра. А так же — забирался по приставной лесенке на палубу, проверял, надёжно ли закреплены брезентовые чехлы, фанерной лопатой сбрасывал вниз снег. Рангоут, такелаж и прочий судовой инвентарь хранились в сарайчике, пристроенном к дому — ждали весны, когда «Штральзунд» спустят на воду и отправят в новое плавание. Сама база — будущий административно-хозяйственный центр нового природно-этнографического заповедника, а так же центра парусного исторического туризма — только-только обустраивалась, немногие её обитатели жили в привозных вагончиках-балках, а весной ожидалось большое строительство.

Время от времени Казаков выбирался в лес — и развлекался стрельбой по консервным банкам. Случалось пострелять и по живым мишеням — он пару раз и совершал вылазки вместе с любителями этого промысла, нашедшихся на базе, но вкуса к охоте не приобрёл. Хотя — подстрелил однажды кабана; во всяком случае, «Врунгель», составивший ему в тот раз компанию, уверял, что секача свалила пуля именно из его «Консидье». Винтовка вызвала у капитана живой интерес — он долго рассматривал её, разбирал, собирал, восхищённо цокал языком и даже намекнул, что готов приобрести редкостный ствол за хорошую цену. Казаков отказался. Винтовка ему понравилась, как и «Маузер», который он не рискнул опробовать на охоте — хотя и имел поначалу такое намерение, собираясь почувствовать себя эдаким африканским путешественником из книг Буссенара. А бесконечными осенними вечерами он раскладывал на столе чистую тряпицу, раскладывал принадлежности, пузырёк с ружейным маслом — и принимался разбирать, чистить и снова собирать смертоносные игрушки, находя в этом занятии своего рода душевное успоконение.

Казаков не уставал удивляться, как легко он сменил не слишком устроенную, но всё же комфортную московскую жизнь на эту медвежью дыру, где тёплый туалет почитался за счастье, а воду для душа приходилось греть на огне. Видимо, главную роль в этом сыграли обещанные Серёгой перемены в состоянии здоровья после путешествий по Фарватерам разительные изменения — старый друг не соврал, сейчас Казаков чувствовал себя лет на сорок, забыв думать о проблемах с сердцем, едва не отправивших его в могилу лет пять назад. Кроме того, он заметно окреп — спасибо простой жизни, физическому труду на свежем воздухе, да и пить он за эти месяцы почти перестал, во всяком случае, в одиночку.

. Но, главное, конечно — это появившаяся надежда, перспектива, вкусная приманка в виде Зурбагана, этого перекрёстка незнакомых миров — словом, новая, поразительная жизнь, в которую он только заглянул… и теперь с замиранием сердца ждал, когда можно будет погрузиться в неё без остатка. Для этого он готов был терпеть и карельскую зиму, и бытовую неустроенность,почти полную оторванность от цивилизации — смартфон ловил на Бесовом Носу через пень-колоду, а об Интернете лучше было и вовсе не вспоминать. Правда, в начале декабря на башенке маяка установили спутниковую тарелку, и ситуация со связью кардинально улучшилась — но Казаков с удивлением обнаружил, что отвык от Всемирной Паутины и может теперь подолгу обходиться без неё.

Сергей вернулся на Бесов Нос в самый разгар зимы, в январе. Озеро сковало ледяным панцирем, по которому гуляли снежные метели, так что пришлось добираться кружным путём — сначала «Квадрант» забросил его на Каспий — за неимением там Маяка, Валуэр снова воспользовался астролябией. Оттуда самолётом, с пересадкой в Москве он долетел до Петрозаводска, потом на вертолёте в городок Пудож, откуда раз в неделю ходил на Бесов Нос гусеничный вездеход с продуктами. Сергей, между прочим, сообщил, что маяк Бесов Нос официально внесён в Реестр Гильдии Лоцманов — а значит и Пётр Казаков, не просто числится смотрителем маяка в соответствующем земном ведомстве, но и состоит маячным мастером на службе Гильдии Лоцманов. В подтверждение этого он вручил Казакову серебряную бляху с изображением звезды и маяка. На обратной стороне бляхи были выбиты несколько незнакомых букв и римских цифр — Сергей объяснил, что это не просто сувенир, а именной знак Маячного Мастера, известный всем Лоцманам, а так же любому, кто путешествует по Фарватерам. Кроме того, он передал расписку из банка Гильдии в том, что полагающиеся новому сотруднику подъёмные зачислены на его счёт и ждут владельца в Зурбагане. И могут быть выданы по первому его требованию, частично и целиком — по предъявлении той самой бляхи.

Перспективы новой, удивительной жизни, таким образом, приближались и получали некое материальное подтверждение — и это не могло, конечно, не радовать. Однако, для того, чтобы приблизить её окончательно, предстояло сделать многое — и именно это они обсуждали долгими карельскими вечерами у печки, чередуя деловые разговоры с воспоминаниями о недавних событиях. Например — о памятной беседе, состоявшейся в «Белом Дельфине».

— Я уже говорил, что вы оба в рубашке родились? — спросил Валуэр. Язык у Лоцмана заплетался.

Казаков задумался.

— Раза четыре. И ещё трижды — что у нас с Серёгой второй день рождения. Ну и о корабле мертвецов в Фарватере рассказывали, но это я не считал.

Валуэр кивнул и опрокинул над своей кружкой квадратную бутыль с ромом. Увы, заветная ёмкость выдала лишь несколько капель.

— И что это за хрень была? — Сергей перевернул свою кружку и убедился, что та пуста. — Мальстём, я имею в виду…

— Откуда такое неуважение к явлению вселенского масштаба? — возмутился Казаков. Он уже успел проверить свою кружку, убедился, что ром там ещё есть, хоть на донышке — и мог теперь позволить себе некоторое вольнодумство.

— Ваш друг совершенно прав, Серж. — отозвался Валуэр. Пустую бутылку он поставил на середину стола — демонстративно, на горлышко, донце вверх, и теперь озирался, ожидая, когда кто-то из трактирных служек заметит этот памятник жажде и безысходности. И поспешит исправить положение.