− Папка, а бог не живет в колодце, бабушка обманула. Бог живет в сердце и смотрит на нас изнутри.

– И как же он выглядит, этот твой бог? – спросил отец.

– Как ты, – сказал я, и звездочка в сердце приятно кольнула, тренькнув колокольчиком.

Симон вновь пьяно икнул и, заплакав, признался:

− А ко мне на службу в основном черти приходят, а сил выгнать из храма нет. А ангел этот говорит, что я должен взять человека, который якобы для него, и исповедовать. Ну, чтобы ангел мог стать ангелом-хранителем, понял? А ты в курсе, что у всех падших ангелов на Земле нет ни имени, ни отчества, только фамилия? Вот у того, что мне снится в кошмарах, фамилия Сидоркин. Есть у тебя в твоем собачьем ведомстве конченые личности, требующие спасения и участия ангела-хранителя?

Вольф задумался.

− Все в нашей жизни от безнаказанности, − почему-то произнес Вольф. – Сидел как-то на охране одного объекта пес по имени Руслан. Немецкая овчарка. А там дверь железная. Мужички со стройбазы, когда мимо шли на обед, постоянно стучали ему в эту дверь и орали. Что-то типа «Эй Руслан, не проспи свою Людмилу». Ну и ржали конечно как кони ретивые.

− И что?

− А то, что дверь эта всегда была закрыта снаружи на замок. А однажды ее закрыть забыли.

− И что? – Глупо повторился Симон.

− Было весело, − грустно завершил историю Виктор Августович. Затем немного задумавшись вернулся к вопросу священника:

− Ларионов Коля пропащая душа, бывший молодой шахтер с Урала. Потом у него там что-то в жизни приключилось, и он ушел с шахты и вообще уехал из родного города. Волею судеб оказался в наших краях, дрессировщик от Бога. Можешь с ним поговорить, вот только ума не приложу, зачем ему это? Да, он, безусловно, деградирует, но делает это с настойчивостью и решимостью. Даже не знаю, станет ли он на твои темы разговаривать. Ангелы для него все в юбках ходят, а не по небу летают.

Симон встал и направился к выходу шатающейся походкой. Затем развернулся и, вернувшись, нагло допил все, что осталось в бутылке, присосавшись прямо к горлышку.

− Как, кстати, твоя дочь поживает? Ты с ней общаешься хотя бы? Или мамаша ее, курва, до сих пор вас не познакомила? Между прочим, в молодости она была такой же невыносимой сукой. Так что…

− Ларионов сегодня не работает, завтра приходи, – отчеканил Вольф и отвернулся к окну. Разговаривать на эту тему с пьяным Мишкиным он не желал.

– Вот почему все люди такие? – обиженно ответил священник. − Не жизнь, а невыносимость какая-то. Грустно, болезненно и отвратно об этом даже размышлять, не то чтобы пребывать в нем. Осмысление мира – это доказательство его бессмысленности, а дух – пленник идеи о том, что само по себе осмысление это возможно.

Затем он сделал паузу и добавил:

− Я, кстати, как-то прочел, что деревья – это люди, которые в прошлой жизни в порнухе снимались. Как думаешь, правда или нет?

− Ты что приходил-то? – уныло спросил Вольф, убирая пустую бутылку со стола.

− Ангел сегодня во сне мне рассказал странную историю, − как будто опомнившись, продолжил священник, − сказал, что ваше гипсовое проклятие – это не ваше прошлое, а ваше будущее. И еще он сказал, что закончится все это мракобесие, когда пионер и мадмуазель с веслом воскреснут, а кошка улетит в теплые края. Я не знаю, что это означает, но мне, Витяня, страшно. Так когда, говоришь, твой грешник работает?

«У нас на питомнике и кошек-то нет», – подумал Вольф.

Проводив качающегося священника взглядом, начальник питомника погрузился в воспоминания, которые одноклассник разбередил своими вопросами…

Это письмо он помнил практически наизусть. Как же давно это было: лет девятнадцать прошло, кажется. Когда она узнала, что забеременела, сразу засобиралась. Захотелось уехать далеко и надолго с глаз долой, но он остановил, трудоустроил на свой питомник и пообещал всесторонне помогать. Она же ожидала иного, поэтому и оставила письмо у него на рабочем столе.

Молодой начальник подразделения обнаружил его рано утром. Открыл. Сел читать у окна.

«Здравствуй, Витя.

Что вообще веселит твою душу? Ведь что-то должно радовать и огорчать тебя? Бесить?! Балет, влажные салфетки, когда водят пенопластом по стеклу? Или аромат ландышей в душном, затхлом и спертом помещении. Такой зловонный и проникающий в любую дырочку аромат ландышей.

Или, возможно, что-то придает твоей жизни значимость. Лично для меня она появляется в простом, самом незатейливом. Например, зерна граната на детской ладони или мокрые камни на побережье моря. Это неповторимое зрелище. Или губы жирафа, ты когда-нибудь трогал губы жирафа? Это невозможно как приятно, черт побери. Сегодня очень захотелось надеть красное платье. Знаешь, когда осень, всегда хочется соответствовать. Как еще по-другому, я просто не знаю. Уверенна, если выряжусь в это дурацкое платье и напьюсь красного вина до одури, выползу босиком на улицу и пойду по лужам, что-то да изменится в лучшую сторону. Ты же наверняка заметил, что все люди, все хотят счастья. Никто не желает быть брошенным, отвергнутым или обманутым. Мертвым.

Возможно, я даже простыну и умру в эту осень. Но я так хочу этого.

Зачем я пишу тебе эти строки? Вот, предположим, ты есть у меня, а я у тебя. И неужели ты не понимаешь, − повторяешь и повторяешь ты, − что счастье для меня – чтобы ты была рядом, когда ты нужна. А когда не нужна, чтобы тебя не было. Все очень просто.

Я не понимаю, о чем ты говоришь? Это то же самое, если бы я научилась понимать все, что происходит вокруг: в мире, во вселенной, у бога во рту.

Поняв тебя, может, тогда бы я поняла, что самые болтливые существа на Земле – это деревья. Самые влюбленные – собаки. И самые чувственные – блохи. А люди? Вот тебе и вопросик так вопросик. А, Витька?

Хорошие преподаватели вокала буквально вытаскивают на поверхность голос своих учеников. Они его каким-то чудесным образом слышат задолго до пробивания им собственной скорлупы. Так я, возможно, как служебный пес, почуяла в тебе что-то мое, человеческое, теплое. А ведь мама говорила мне: «Не верь мужикам».

Теперь я понимаю, что созидая любовь, нужно нести ответственность. Но человек видимо так устроен, и даже создатель тут ни при чем: это не он нас такими сделал и не он заставил быть такими. Счастье человека – это бог рядом, когда он нужен, а когда не нужен, чтобы его не было.

С душевной теплотой, твоя Люба Изварзина.

PS: нашу дочь я выращу и воспитаю сама, и не смей даже начать об этом разговор. В отличие от моей матери я стану для нее самым близким и преданным другом. Мы будем сидеть с ней на балконе, болтать ногами и пить чай со сливовым вареньем. И еще мы будем смотреть на наших с ней летающих людей, тех самых, которых ты так и не разглядел в моем небе».

Виктор Августович помыл стакан от коньяка в небольшой раковине, устроенной в углу кабинета за ширмой. Налил в него уже остывшей воды и с надеждой сыпанул горсть чая.

«Ведь это же я когда-то говорил ей: я люблю тебя, милая. И она верила, и я верил. Куда же потом делась все это? Я смотрел ей в глаза, нежно теребя теплую ладонь. Теперь ее чужие руки стали холодными и черствыми, как наждачная бумага. Или… они и были такими? Ни любви, ни заботы, ни сострадания?! Жизнь без счастья – тоже жизнь? Разве мы были что-то должны друг другу? Но ведь я точно знаю, это был не сон и не кадры кинохроники; мы гуляли всю ночь напролет, говоря о картинах, поэзии и собаках. Я нежно касался ее платья и получал от этих мимолетных прикосновений величайшее блаженство. Нам было наплевать, что за погода стоит и где мы будем через час или два или через сто лет. Мы летали над нашим городом, потихонечку огибая шпили домов, как на картинах Шагала. Я аккуратно придерживал ее за талию, а она… она, закрыв плотно глаза, просто верила мне.

Потом мы опустились ниже… к земле.

Она переехала ко мне, мы завели цветы на окне, кота и вечерами (только вечерами) говорили о прожитых часах друг без друга. Она все еще смотрела на меня нежно, я все еще ждал ее прикосновений.